Иллюзия себя: Что говорит нейронаука о нашем самовосприятии - Бернс Грегори

Во втором акте Гильгамеш решает взять Энкиду с собой на битву с Хумбабой – исполинским чудовищем, которое сторожит Кедровый лес. Хумбаба пытается обратить героев в бегство страшным ревом с вершины горы и землетрясениями. Сойдясь с Хумбабой в сражении, Гильгамеш взывает о помощи к своим друзьям – богам. Тогда самый могущественный из них, бог Солнца Шамаш, шлет в распоряжение Гильгамеша все существующие на свете ветры, включая торнадо, тайфуны и пыльные бури. Этого Хумбаба не выдерживает, и Гильгамешу удается его сразить. Увидев, на что способен Гильгамеш, богиня любви Иштар загорается желанием взять его в мужья и родить от него детей, но Гильгамеш отвергает ее. Тогда рассвирепевшая Иштар пытается проклясть его, но промахивается – проклятье, миновав Гильгамеша, ложится на его друга. У Энкиду начинается жар, из-за которого спустя 12 дней он умирает.

В третьем акте Гильгамеш горюет о потерянном друге. И, осознав из-за этой утраты собственную бренность, ищет способ избежать смерти. Он отправляется на поиски Утнапиштима, единственного человека, пережившего Великий потоп и получившего в дар от богов бессмертие. Когда в ходе этих поисков Гильгамеш встречает Шамаша, бога Солнца, тот недоумевает, зачем упорно искать то, что не получится найти никогда. И вот здесь нам открывается глубинный смысл любого путешествия героя: это борьба человека с собственной бренностью.

В «Эпосе о Гильгамеше» прослеживаются очевидные параллели и с «Одиссеей», и с Книгой Бытия, отражающие их общее начало – оно в тех самых историях, что рассказывались на заре человеческой цивилизации. И хотя сказание о Гильгамеше – древнейшая из записанных историй, устные версии Гильгамеша, «Одиссеи» и Книги Бытия слагались предположительно тысячелетиями раньше, возможно, со времен возникновения городов.

Можно с уверенностью утверждать, что человечество хранит в своей памяти историю про путешествие героя по меньшей мере с появления около 5000 лет назад сказания о Гильгамеше, хотя, скорее всего, намного дольше. Тысячелетиями (если смотреть с точки зрения всего человечества) и на протяжении жизни (если смотреть с точки зрения одного человека) у нас вырабатывается отклик на этот нарратив странствия. Наш мозг невольно подгоняет толкование происходящего под такую нарративную схему. В этой истории должен быть главный герой. Какое-то внешнее событие нарушает ход его жизни, тем самым побуждая к действию. Он стремится исполнить свое желание, но должен преодолеть на пути к нему разные препятствия. В конце концов он оказывается перед выбором, и результат этого выбора меняет героя навсегда.

Разумеется, нарративная схема «Путешествие героя» не единственная, закрепившаяся в нашем мозге. Есть, например, схема «Мальчик встречает девочку» со всеми ее гендерными (или внегендерными) вариациями, есть «Из грязи в князи» и много других. Сколько? Литературоведы готовы спорить об этом бесконечно, но в 2017 г. исследователи из Вермонтского университета, проанализировав сюжетные линии 1327 художественных произведений, оцифрованных в рамках проекта «Гутенберг», насчитали всего шесть основных сюжетных типов{71}. Первый, «Из грязи в князи», лежит в основе мифологии американской мечты. К этому сюжетному типу относятся «Зимняя сказка» и «Как вам это понравится» Уильяма Шекспира, «Зов предков» Джека Лондона, «Книга джунглей» Редьярда Киплинга, «Как важно быть серьезным» Оскара Уайльда. Существует и диаметрально противоположный сюжетный тип – «Из князей в грязь», образцами которого выступают «Ромео и Джульетта», «Гамлет», «Король Лир», а также уэллсовская «Машина времени». Эти истории традиционно считаются трагедиями, в которых герой обречен с самого начала. В третьем сюжетном типе – «Человек, загнанный в угол» – благополучный герой попадает в передрягу и выпутывается. Среди известных примеров – «Волшебник страны Оз», «Принц и нищий», «Хоббит». Четвертый сюжетный тип, «Икар», описывает взлет, а затем падение. Примеры здесь – «Рождественская песнь в прозе» Чарльза Диккенса и «Потерянный рай» Джона Мильтона. «Путешествие героя» – это пятый сюжетный тип, а именно «Золушка» (взлет – падение – взлет). В эту категорию попадают «Остров сокровищ» и «Венецианский купец». И наконец, схема шестого типа, который называется «Эдип», представляет собой падение, затем взлет, затем снова падение.

Если представить все шесть сюжетных типов в виде графиков, обозначатся их разные траектории, отражающие базовые функции для большинства историй, с которыми вы когда-либо имели дело. И хотя я предполагаю, что в нашем личном нарративе преобладает такой сюжетный тип, как «Путешествие героя», вполне возможно и даже весьма вероятно, что мы обращаемся и к историям других типов, когда на сцену выходят наши субличности. Разным альтер эго, таким как мистер Хайд или Ева Блэк, являющим собой противоположность основным личностям, тоже нужна своя история, альтернативная. Если основная личность следует сюжетной схеме Золушки, то у субличности, скорее всего, нарративом окажется история Эдипа.

Шесть канонических сюжетных типов.

Reagan et al., The Emotional Arcs of Stories, 1–12

Хотя эти истории вам наверняка знакомы, какие-то мелкие подробности, возможно, из вашей памяти выпали. Но это не имеет значения. В том-то и состоит удивительная особенность историй: они упаковывают большой объем информации в компактный сверток. Великим произведениям это удается настолько хорошо, что их главный герой олицетворяет весь сюжет. Вы можете не помнить, как развивались события в «Великом Гэтсби», но разве удастся забыть самого Джея Гэтсби как символ бесплодности американской мечты? А красавицу Дейзи Бьюкенен, беспечную по отношению ко всему, кроме своей принадлежности к высшему свету? Кто-то скажет, что эти персонажи просто эмблематичны, они знаменуют затронутые автором темы, но это слишком большое упрощение, обесценивание незабываемых сложных образов. Думаю, дело здесь не в символизме, все несколько глубже. Это сжатое отображение сложной социальной борьбы. Эти образы лежат туго свернутыми в хранилище нашей памяти, готовые моментально развернуться, как только потребуют обстоятельства.

Соответственно, ключевой вопрос формулируется таким образом: как персонаж становится главным шаблоном своего собственного жизненного нарратива? Кто-то, возможно, возразит, что вымышленные персонажи служат не более чем для развлечения, но, как мы уже убедились, искусно вылепленный главный герой может необычайно сильно повлиять на развивающийся ум.

Каждому из нас в какой-то момент попадается история, созвучная ему настолько, что он говорит себе: «Да ведь он точь-в-точь как я!» Или даже (не всегда сознательно): «Я хочу быть таким, как он». Вспомните книги, которые вы читали в годы становления, и персонажей, чья «шкура» сидела бы, кажется, на вас как влитая. Гарри Поттер. Гермиона Грейнджер. Пол Атрейдес. Китнисс Эвердин. Элизабет Беннет. Чарли Бакет (он, правда, еще не подросток, но все-таки кто отказался бы от собственной шоколадной фабрики?). Холден Колфилд. Игнациус Райлли?[7] Все они, за исключением последних двух, герои, преодолевающие препятствия на пути к самосовершенствованию.

Годы становления в отрочестве и юности – тот самый период, когда мы выясняем, в какое путешествие отправились. В этом возрасте даже такие сюжеты, как история Джея Гэтсби или Энакина Скайуокера, задуманные в качестве предостережения, вполне могут органично вписаться в выстраиваемую идентичность. И пусть такое случается не с каждым подростком, число вживающихся в образ трагического героя все же достаточно велико, чтобы заслуживать упоминания. Уточню: я считаю этот курс нездоровым, независимо от того, что человеку довелось пережить. Пребывающие в образе склонны размахивать своими страданиями, как флагом{72}. И хотя, казалось бы, травмирующее переживание (реальное или воспринимаемое как таковое) должно пробудить в человеке сочувствие к несчастьям других, зачастую происходит обратное: настолько разрастается ощущение «Мне причитается», что к чужим бедам человек становится глух. Кроме того, восприятие себя как жертвы может провоцировать зацикленность, вынуждающую человека мысленно жить прошлым.