Нассим Николас Талеб - Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса
Никогда не прижимайте врага к стенке.
Как поэзия может вас убить
Спросите полиглота, владеющего арабским, кого он считает лучшим поэтом – на любом языке, – и велики шансы на то, что он назовет имя аль-Мутанабби, жившего около тысячи лет назад; его поэзия в оригинале воздействует на читателя (или слушателя) гипнотически, примерно как стихи Пушкина на тех, кто знает русский. Беда в том, что аль-Мутанабби это знал; свое прозвище, дословно означающее «тот, кто выдает себя за пророка», он получил за свое якобы раздутое эго. Чтобы понять, насколько высоко он себя ставил, достаточно прочесть стихотворение, в котором аль-Мутанабби заявляет нам, что его стихи гениальны, – «их могут читать слепцы» и «их могут слышать глухие». При этом аль-Мутанабби был одним из немногих поэтов, которые ставили на кон свою шкуру, – он умер за свою поэзию.
В той же поэме о себе аль-Мутанабби, жонглируя словами так, что перехватывает дыхание, похваляется тем, что он не просто лучший поэт, какого только можно себе представить (я настаиваю на том, что тут он был прав), но и что он познал «лошадь, ночь, пустыню, перо, книгу». А благодаря своей храбрости он заслужил уважение льва.
Стихи стоили аль-Мутанабби жизни. В одном из стихотворений поэт в типичной для него манере оскорбил племя бедуинов, и они задумали отомстить. Бедуины настигли аль-Мутанабби, когда он путешествовал. Бедуинов было больше, чем спутников аль-Мутанабби, и поэт решил спастись бегством – это было рациональное решение, ничего постыдного. Только вот один друг аль-Мутанабби начал декламировать: «Лошадь, ночь…» Аль-Мутанабби развернулся и принял бой, который неизбежно проиграл. Потому и спустя тысячу лет аль-Мутанабби помнят как поэта, принявшего смерть, но избежавшего бесчестья, и мы, цитируя его стихи, знаем, что они искренни.
В детстве моей ролевой моделью был французский авантюрист и писатель Андре Мальро. Его книги искрятся неподдельным ощущением опасности. Мальро не окончил университет, но очень много читал и в двадцать с чем-то лет отправился в Азию на поиски приключений. Он был пилотом истребителя во время Гражданской войны в Испании и активным членом французского Сопротивления во время Второй мировой. Впоследствии у него открылась склонность к мифотворчеству – он без всякой нужды похвалялся тем, что встречался с великими людьми и политиками. Будучи интеллектуалом, Мальро терпеть не мог писателей. Но в отличие от Хемингуэя, который по большей части сам создал свой образ, Мальро не был фальшивкой. И он никогда не спорил по пустякам – его биограф сообщает, что когда другие писатели обсуждали авторские права и гонорары, Мальро переводил разговор на богословские темы (кажется, именно он сказал, что «XXI век будет веком религии – или его не будет»). День, когда он умер, был одним из самых печальных в моей жизни.
Проблема обособления
Система не побуждает ученых быть такими, как Мальро. Говорят, великий скептик Юм оставлял скепсис и тревогу в своем кабинете философа и ехал с друзьями развлекаться в Эдинбург (впрочем, его представления о развлечениях были очень… эдинбургскими). Философ Майлз Бёрнит говорит о «проблеме обособления», особенно актуальной для скептиков, которые в одной области скептики, а в других – нет. Бёрнит приводит пример философа: тот бьется над проблемой реальности времени, но тем не менее ходатайствует о гранте на философскую статью, которую напишет летом будущего года, – и не сомневается в том, что будущий год настанет. Для Бёрнита этот философ «обособляет обычные суждения первого порядка от следствий своих философских рассуждений». Простите меня, профессор Бёрнит; я согласен с тем, что философия – это единственная область (наряду со своей родственницей математикой), которая не обязана иметь связь с реальностью. Но тогда превратите ее в салонную игру – и дайте ей другое имя…
Герд Гигеренцер сообщает о более серьезном нарушении того же правила со стороны Гарри Марковица, породившего метод «выбора портфеля» (инвестиций) и получившего ятрогеническую награду Шведского государственного банка, премию памяти Альфреда Нобеля (ее еще называют «Нобелевской премией по экономике») заодно с хрупкоделом Мертоном и хрупкоделом Стиглицем. Я много раз говорил, что «выбор портфеля» – это шарлатанство: за пределами научного сообщества метод не имеет никакой ценности и приводит к катастрофам (см. Приложение II). Примечательно, однако, что профессор-хрупкодел Марковиц не использует собственный метод выбора портфеля; он применяет более совершенные (и более простые) методики таксистов, похожие на те, которые предложили мы с Мандельбротом.
Я считаю, что следует принуждать ученых есть свою стряпню, когда это возможно, чтобы стало ясно, кто есть кто в науке. Вот вам простое эвристическое правило. Если идеи ученого применимы к реальности, использует ли он их в повседневной жизни? Если да, ученого стоит принимать всерьез. Если нет, его лучше игнорировать. (Если человек занимается чистой математикой или богословием, или преподает поэзию, проблема исчезает сама собой. Но если он занят чем-то практическим, будьте осторожны!)
Фальшивых ученых вроде Триффата можно противопоставить Сенеке: первый – болтун, второй – практик. Я применял этот метод, не глядя на научные достижения ученого; я смотрел только на то, что он делает. Однажды мне попался «исследователь счастья», заявлявший, что «заработок свыше 50 тысяч долларов в год не делает нас более счастливыми». Сам он тогда зарабатывал в университете вдвое больше и, видимо, знал, о чем говорит. Его доводы базировались на «экспериментах», результаты которых публиковались в виде «статей с высоким индексом цитирования» (опять же среди других ученых), и на бумаге казались убедительными – пусть я и не в восторге от самого понятия «счастье» и современной вульгарной интерпретации «поиска счастья». Так что я как идиот этому ученому поверил. Год или два спустя я узнал, что он очень жаден до денег и отправился в лекционное турне, чтобы заработать. Для меня этот довод перевешивает любой индекс цитирования.
Шампанский социализм
Еще один вопиющий случай обособления. Иногда пропасть между болтовней и жизнью видна всем невооруженным глазом; возьмите того, кто хочет, чтобы другие жили по каким-то правилам, но сам этим правилам следовать не собирается.
Никогда не слушайте человека левых взглядов, если он не расстался со своим состоянием или не живет так же, как хочет, чтобы жили другие. У французов это явление называется «социалист с икрой», gauche caviar, у англосаксов – «шампанский социалист». Это человек, который защищает социализм, иногда даже коммунизм, или иную политическую систему, ограничивающую доходы, и при этом купается в роскоши, часто оттого, что получил наследство, – и не понимает, что социалисты в первую очередь негодуют против такого образа жизни. Такую же ошибку совершали распутничавшие римские папы вроде Иоанна XII или Александр VI (Родриго Борджа). Противоречие можно довести до абсурда, как это сделал французский президент Франсуа Миттеран, который пришел к власти как социалист, а жил помпезно, как французские короли. По иронии судьбы его заклятый враг, консерватор генерал де Голль предпочитал старомодный аскетизм, и носки ему штопала жена.
Я видел кое-что и похуже. Мой бывший клиент, богач со своего рода общественной миссией, перед выборами убеждал меня финансировать кандидата, предлагавшего повысить налоги. Я отказался – из этических соображений. При этом мне казалось, что мой клиент ведет себя по-геройски, ведь если бы его кандидат победил, налоги для богатых были бы повышены. Через год я узнал, что моего клиента подозревают в участии в масштабной схеме, позволявшей уклоняться от налогов. Он всего лишь хотел, чтобы более высокие налоги платили другие.
За последние годы я сдружился с активистом Ральфом Нейдером, человеком обратных качеств. Ральф демонстрирует изрядную личную доблесть и полное безразличие к грязи, которой поливают его враги; мало того, он живет ровно по тем правилам, которые проповедует. Совсем как святые, которые ставят на кон свою душу. Этот человек – светский святой.
Душа на кону
Есть люди, избегающие бюрократическо-журналистской говорильни; они ставят на кон нечто большее, чем собственная шкура. Они ставят на кон свою душу.
Посмотрите на пророков. Пророчество – это акт веры, не меньше. Пророк – это не тот, кто первым выдвинул какую-то идею; нет, это человек, который первым поверил в эту идею – и воплощает ее на практике.
В главе 20 мы увидели, что пророчество (правильно сделанное пророчество) – это вычитание, связанное с распознаванием хрупкости. Собственная шкура на кону (и готовность проиграть) отличает настоящего мыслителя от болтуна, который всегда прав задним числом. Но для того, чтобы стать пророком, нужно сделать еще один шаг. Это вопрос взятых обязательств, точнее, как говорят философы, доксастического обязательства — готовности доказать свою веру. Для Жирного Тони и Ниро такое доказательство требует действий (анти-Стиглиц). Словом «докса» древние греки называли веру, отличая ее от «знания» («эпистеме»); это вера за пределами слов, вот почему в греческом, используемом в богослужениях, это слово стало означать «величание».
