Наполеон Хилл - Закон успеха

Все богатые люди, жизнь которых я анализировал (я имею в виду тех, кто достиг богатства собственными усилиями), так взрастили в себе это качество, что я пришел к выводу: ни один человек не может надеяться на достижение большого богатства и сохранение его, если не владеет самоконтролем.

Я благодарен Эдварду Боку — журналисту и издателю — за приводимое ниже красочное описание того, как жесткий самоконтроль помог ему стать одним из самых успешных журналистов Америки.

ПОЧЕМУ Я СЧИТАЮ БЕДНОСТЬ НЕОБХОДИМЫМ ИСПЫТАНИЕМ ДЛЯ МАЛЬЧИКА

Я зарабатываю на жизнь изданием «Женского журнала». И поскольку публика приняла мой журнал хорошо, ко мне пришел успех. Но некоторые из моих читательниц выража­ют мнение, которое мне всегда хотелось оспорить, и сейчас я не могу не поддаться этому искушению. В письмах в редакцию это убеждение выражается по-разному, но при­водимое письмо дает прекрасный образец:

«Легко учить нас экономии, когда вам самому неизвест­но, что такое нужда. Но можете ли вы рассказать, как в моем случае прожить на доход моего мужа в восемьсот долларов в год, если сами всегда жили на тысячи? Не приходило ли в голову вам, родившемуся с вошедшей в пословицу серебря­ной ложкой во рту, что теоретические рассуждения холод­ны и бесполезны сравнительно с повседневной борьбой за жизнь, которую многие из нас ведут годами день за днем? Ведь вы ничего об этом не знаете».

Я ничего об этом не знаю!

Насколько справедливо это утверждение?

Не могу сказать, родился ли я с пресловутой серебряной ложкой во рту. Правда, что мои родители были состоятельны­ми людьми. Но когда мне было шесть лет, мой отец разорился и в сорок пять лет оказался в чужой стране без самого необхо­димого. Многие понимают, что это значит: для человека в сорок пять лет попытаться в чужой стране все начать заново.

Я к тому же, родившись в Нидерландах, не знал ни слова по-английски. Учился в муниципальной школе и узнавал, что мог. Но как мало это было! Мальчики были жестоки, как могут быть только дети. Учителя теряли терпение, как могут это делать уставшие учителя.

Отец так и не нашел места в новом мире. Мать, к услу­гам которой всегда были слуги, вынуждена была вести хо­зяйство, чему ее никогда не учили. И у нас не было денег.

И вот после уроков мы с братом шли домой, но не играть. Надо было помогать матери, которая с каждым днем все больше чахла под бременем, которое для нее оказалось слиш­ком тяжелым. Не дни, но годы мы с братом вставали серыми холодными зимними утрами, когда так манит теплая по­стель, и просеивали пепел в поисках одного-двух кусков несгоревшего угля, зажигали то, что находили, чтобы согреть комнату. Затем мы ставили на стол скудный завтрак, шли в школу, а сразу после уроков мыли посуду, подметали и нати­рали полы. Мы жили в доме на три семьи, а это значило, что каждую третью неделю нам приходилось мыть всю лестницу от первого этажа до третьего, и не только лестницу, но и крыльцо и тротуар снаружи. Труднее всего было последнее: мы делали это по субботам, и с соседних участков доноси­лись голоса мальчиков и удары биты о мяч.

Вечерами, когда другие мальчики сидели у лампы и го­товили уроки, мы с корзиной обходили соседние участки в поисках угля и дров; у в голове у нас было только одно: может быть, сосед, которому сегодня привезли уголь, не все куски подобрал!

Я ничего об этом не знаю! Правда ли это?

В десять лет я получил свою первую работу — мыл окна в соседней пекарне за пятьдесят центов в неделю. Через две недели мне разрешили после уроков продавать за прилав­ком хлеб и булки — за доллар в неделю: я подавал свежеис­печенные булочки и теплый, восхитительно пахнущий хлеб, а у самого в этот день во рту куска не было!

Утром по субботам я сортировал еженедельную газету, а потом продавал ее на улицах. За день работы это давало еще шестьдесят-семьдесят центов.

Я жил в Бруклине, а тогда до Кони-Айленда добирались в конных экипажах. Возле нашего дома кареты останавли­вались, чтобы напоить лошадей. Мужчины выпрыгивали и тоже пили, а у женщин не было возможности утолить жаж­ду. Заметив это, я взял ведро, наполнил его водой со льдом, и со стаканом встречал по субботам и воскресеньям экипажи. Стакан воды я продавал за цент. А когда началась конкурен­ция — а она началась почти немедленно, потому что соседние мальчишки увидели, что за воскресенье я зарабатываю до трех долларов, — я выжимал в ведро один-два лимона, моя вода становилась «лимонадом», стакан стоил уже два цента, а за воскресенье я мог заработать пять долларов.

Затем я по вечерам начал работать репортером, днем рас­сыльным, а по ночам изучал стенографию.

Моя корреспондентка говорит, что ей приходится содер­жать семью из мужа и ребенка на восемьсот долларов в год и я не могу знать, что это значит. Я содержал семью из трех человек на шесть долларов и двадцать пять центов в неделю — менее половины ее годового дохода. Когда мы вдвоем с братом сумели заработать за год восемьсот долла­ров, мы почувствовали себя богатыми!

Я впервые подробно рассказываю об этом в печати, что­бы вы из первых рук узнали, что издатель «Женского жур­нала» не пишет теоретические статьи об экономии и по­вседневной борьбе за жизнь с небольшим доходом. На до­роге бедности нет ни одного шага, ни одного дюйма, кото­рый я не испытал бы на себе. Испытав каждую мысль, каждое чувство и каждую трудность, выпадающие на долю тех, кто идет этой дорогой, я сегодня говорю, что радуюсь с каждым мальчиком, проходящим через тот же опыт.

Я не забыл боль и лишения, связанные с такой борьбой. Я не хочу забыть ничего, что означали для меня эти годы тяжелой борьбы. Я знаю, что значит заработать — не дол­лар, а два цента. Знаю ценность денег, и никаким другим способом я бы не мог этого узнать. Ничто не подготовило бы меня к жизни лучше. Я не мог бы иначе понять, что значит пережить день без единого цента в кармане, без кус­ка хлеба на кухне, без единого полена дров — когда нечего есть; каково быть голодным девяти-десятилетним мальчи­ком, с болезненной, упавшей духом матерью.

Я ничего об этом не знаю! Так ли?

И тем не менее я радуюсь этому опыту и повторяю: раду­юсь каждому мальчику, который побывал в таком состоянии и вышел из него. Но — и здесь ключевой камень моей веры в то, что бедность есть благословение для мальчика, — я верю в то, что бедность — это состояние, которое нужно испытать, но в котором нельзя оставаться. «Все это очень хорошо, — скажут некоторые, — и легко вам говорить о том, что нужно выйти из бедности, но как это сделать?» Никто не может сказать этого определенно. И мне никто не говорил. У двух человек не может быть одинакового выхода. Каж­дый должен сам найти свой путь. Это зависит от мальчи­ка. Я твердо решил покончить с бедностью, потому что моя мать не была рождена для нее, не могла ее вынести и это было не ее состояние. Все это дало мне первое необходимое условие — цель. Я подкрепил эту цель готовностью браться за любую подвернувшуюся работу, какой бы она ни была, лишь бы это означало выход из бедности. Я не выбирал; я брался за все и старался все делать как можно лучше; и если мне работа не нравилась, я все равно старался сделать ее как можно лучше, но при этом заботился о том, чтобы не зани­маться этой работой дольше, чем необходимо. Поднимаясь вверх по лестнице, я побывал на каждой ее ступеньке. Это означало трату усилий, но с усилиями и с работой приходил опыт; развертывание; развитие; способность понимать и со­чувствовать — величайшее наследство, какое только может получить мальчик. И ничто в мире не может дать этого маль­чику, как бедность.