Эффект фрейминга. Как управлять вниманием потребителя в цифровую эпоху? - Кеннет Кьюкер
Обладание языком, пригодным для размышления о фреймах, и методом работы с ними, может улучшить людям навыки фрейминга. За счет этого процесс работы сознания превращается в средство действия.
Тем не менее, несмотря на очевидные преимущества, сторонники чувств и гиперрационалисты отвергают силу фрейминга. Претензии сторонников эмоций заключаются в том, что мейнстрим вносит во все слишком много интеллекта. Они, напротив, считают, что чем проще, тем лучше: это естественней, быстрее, дает результаты. Те, кто руководствуются эмоциями, утверждают, что целесообразнее следовать импульсу и принимать решения, не тратя силы на взвешивание вопроса до мельчайшей запятой.
Это не вопрос борьбы левых и правых: привлекательность их воззрений выходит за границы идеологических категорий. Сторонников чувств можно найти как среди либералов, противостоящих вакцинам, так и среди консерваторов, отвергающих глобальное потепление. Обе стороны упиваются крайностями, но если взглянуть глубже, апеллируют к эмоциям. Если убрать из их послания содержание и оставить только форму, она по сути будет выражением одного и того же фрейма.
Эта картина глобальна. В 2020 году в Перу президент был отправлен в отставку после пяти дней правления, поскольку страна была охвачена народным восстанием, а бывший президент Боливии (обвиненный в манипуляциях с голосами избирателей) с триумфом вернулся из ссылки, защищая идею популистской революции против умеренных. На Филиппинах президент Родриго Дутерте призвал граждан просто убивать подозреваемых в торговле наркотиками, и его популярность взлетела. В Германии некоторые эмоционалисты назвали себя Querdenker, или «пограничными мыслителями», и протестовали против локдауна и обязательного ношения масок. Легкий привкус ностальгии (и антисемитизма заодно) их деятельности придает то, что они выступают под флагом Германской империи, существовавшей до Первой мировой войны. Похоже, эмоциональное переживает свой восход, а Просвещение – закат.
В то же время решения, которые предлагают сторонники эмоций, представляют собой странный когнитивный коктейль. Они подаются в качестве якобы альтернативы «опасному» преднамеренному фреймингу, но при этом эмоционалисты не могут избежать фрейминга самих себя. Их интерпретация мира – не более чем ментальная модель. Вопреки собственной риторике, сторонники чувств – не противники фрейминга, они просто плохо им владеют. Из этого не следует несостоятельность их доводов или отсутствие у них добросовестной веры в свои слова. Это просто означает, что они не полностью используют когнитивные возможности своего ума.
Ситуация иная для группы, скептически относящейся к практике фрейминга, то есть для гиперрационалистов. Они считают человечество безнадежно провалившейся попыткой, навсегда скованной недостатками своего мышления. Они полагают надежду не в эмоциях, а в кремнии, не в импульсе, а в доказательствах. Их надежда заключается в том, что общество доверится технологиям и препоручит им принятие решений по тем вопросам, которые обязано разрешить само. Они стремятся заменить ненадежный человеческий фрейминг рациональной силой данных и алгоритмов. Но это не просто непредусмотрительно, это непонимание роли людей и искусственного интеллекта.
Вспомните, как Регина Барзилай, искавшая формулы антибиотиков с помощью искусственного интеллекта, объясняла, что действительный прорыв заключался не в перемалывании чисел машиной, а в соответствующем изменении ментальной модели людьми. На самом деле человеческий фрейминг был главной отличительной чертой во всех случаях якобы имевшего места превосходства искусственного интеллекта над человеком: от игры в го, шахмат и Dota 2 до воображаемого робота Деннета, системы Waymo Carcraft или искусственного композитора Coconet разработки Чен-Чжи Анны Хуан. Главным качеством был фрейминг, необходимый элемент создания новаторских идей, поддающихся распространению на более общий случай.
В результате мы приходим к потрясающему выводу: вместо того, чтобы подрывать ментальные модели, искусственный интеллект укрепляет их значимость. Поскольку системы не могут сами осуществлять фрейминг или рефрейминг, они зависят от людей. Роботы, конечно, заменят людей на многих должностях, и алгоритмы будут принимать решения, касающиеся каждого из нас. Но искусственный интеллект не устраняет людей, а утверждает их центральное место – до тех пор, пока каждый человек по отдельности будет ценить и совершенствовать свой навык фрейминга. Мы понадобимся, чтобы управлять машинами.
Это хорошо выразил Франсуа Шолле, восходящая звезда искусственного интеллекта: «Такое умение работать с контрфактическими предположениями, расширять пространство ментальных моделей далеко за пределы того, что мы можем выразить непосредственно, – осуществлять абстракцию и рассуждение, – возможно, является определяющей характеристикой человеческого сознания». Шолле называет это «экстремальным обобщением», то есть «способностью приспосабливаться к новым, незнакомым ситуациям совсем без новых данных, или практически без них».
Это одновременно оправдание и предупреждение для человечества. В силу нашей способности к фреймингу мы значимы, но если мы перестанем стремиться делать его хорошо, то непременно утратим привилегированное положение.
По мере того как искусственный интеллект будет развиваться, все быстрее обнаруживать закономерности в данных, причем в масштабах и с точностью, недоступных людям, мы будем применять его ко все большему числу ситуаций. Трудно представить себе, как мы собираемся кормить планету, заботиться о больных и питать энергией наши сверкающие автомобили Tesla без встроенного во все наши занятия искусственного интеллекта. Так что фрейминг будет становиться более, а не менее важным.
Защищая фрейминг, противоядие как от сторонников эмоций, так и рационалистов, мы при этом должны отметить опасность использования плохо сформированных ментальных моделей или же неправильного их использования. Если мы будем невнимательны, это подтолкнет нас к плохим решениям и действиям, но в худшем случае оно рождает чудовищ.
Жесткость фреймов
Приблизительно в десять часов вечера 13 ноября 2015 года в парижском концертном зале Bataclan прогремели выстрелы. Некоторые из полутора тысяч молодых людей в зале сначала подумали, что огненные вспышки – спецэффекты проходившего тогда концерта в стиле хэви-метал. Но уже через несколько секунд стало ясно, что это не так. Три террориста прорвались в здание с автоматами M70 и открыли огонь. Пули вонзились в живые тела, и вскоре они уже лежали на полу грудами. Рвавшихся к выходам скашивали очередями. Крики наполняли темноту, пока нападающие перезаряжали оружие, чтобы возобновить стрельбу.
Эта ночь была в Париже ночью террора. Примерно в то же время три террориста подорвали пояса смертников снаружи большого стадиона, где национальная команда играла со сборной Германии. Другая группа проехала сквозь город, обстреливая рестораны. В Bataclan террористы взяли 20 заложников. Когда начался полицейский рейд, они взорвали себя. Одного удалось идентифицировать только по кончику пальца. Окончательное число жертв составило 130 убитыми и сотни ранеными.
Французы начали охоту на тех, кто это сделал. Многие террористы были известны полиции, а некоторые находились под наблюдением. Поэтому установить связи, подозреваемых и сообщников было не очень сложно. Полиция быстро решила, что лидером был 28-летний Абдельхамид Абаауд. Марокканец бельгийского происхождения, он воевал в Сирии
