Эрик Райнерт - Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными
Сегодняшняя экономическая наука построена вокруг интерпретации Мандевиля и Смита, которая отличается от интерпретации экономистов континентальной Европы XVIII века по трем важным пунктам.
• Во-первых, нельзя считать интересы индивида единственной движущей силой общества, как это делает стандартная экономика. Добродетель отдельных людей редко оборачивается чем-либо иным, кроме добродетели — частной или общественной. Однако общественная добродетель, как мы еще увидим, может проявляться частными пороками. Чувства более благородные, чем жадность и стремление к прибыли, труднее поддаются моделированию.
• Во-вторых, вследствие факторов, хорошо известных экономистам еще до Адама Смита, — синергии, возрастающей и убывающей отдачи, качественных различий в уровне предпринимательства, лидерства и знаний, а также различий между видами экономической деятельности рыночная экономика, если в нее не вмешиваться, зачастую усиливает, а не уменьшает экономическое неравенство. То, что мы называем экономическим развитием, является непреднамеренными последствиями экономической деятельности только в присутствии таких факторов, как возрастающая отдача, разделение труда, динамическая несовершенная конкуренция, а также возможность для инноваций. Соответственно экономическое развитие — это преднамеренные последствия определенной экономической политики. Бедность колоний стала последствием их колониального положения, потому что в них отсутствовали вышеперечисленные факторы. Однако стандартная экономическая наука (подчеркиваем мы постоянно!) этого не замечает, потому что считает все виды экономической деятельности равноправными[173].
• В-третьих, вполне возможно зарабатывать деньги способами, которые противоречат общественным интересам. Можно их зарабатывать даже за счет уничтожения экономики, как это делал Джордж Сорос или человек, поджегший Лондон в примере Эрика Понтоппидана. Американский экономист Уильям Баумоль разделяет предпринимательство на продуктивное, непродуктивное и деструктивное. Стандартная экономическая наука не может этого понять, потому что методологический индивидуализм по определению отказался от понятия национального общественного интереса: такого понятия, как общество, не существует, как красноречиво выразилась Маргарет Тетчер. В противоположность английской экономической науке, экономика континентальной Европы сохранила понятие национального интереса в качестве отдельной категории.
В то время как довод о непреднамеренных последствиях часто звучит в ходе аргументации за laissez-faire, в континентальной экономической традиции понимание непреднамеренных последствий стало одним из инструментов просвещенной экономической политики. Можно утверждать, что успешная политика индустриализации, которую начал Генрих VII в Англии в 1485 году, была отчасти следствием роста шерстяной мануфактуры, который в свою очередь был непреднамеренным последствием налогов, что в свое время ввел еще Эдуард III — с целью, разумеется, получения доходов. Уже второй раз то, что изначально было непреднамеренными последствиями, становилось основной целью политики. В самом деле, тот счастливый факт, что налоги играют двойную роль — пополняют казну и помогают строить промышленность, веками был чрезвычайно важным фактором развития. Им пользовались Соединенные Штаты, им и сейчас продолжают пользоваться многие (особенно небольшие) страны.
В начале XX века экономисты континентальной Европы продолжали считать, что экономическое развитие бывает непреднамеренным последствием намерений, которые никак нельзя назвать благородными. Даже в XVI веке инновации и технологический прогресс были востребованы государством в двух сферах: войне (изобретение пороха, металла для мечей и пушек, военных кораблей и их оснащения) и роскоши (шелк, фарфор, стекло, бумага). В 1913 году Вернер Зомбарт издал две книги (см. главу II), в которых описал эти элементы как движущую силу капитализма, — «Война и капитализм» и «Роскошь и капитализм». Вторая книга, впрочем, была впоследствии переименована в «Любовь, роскошь и капитализм», как автор и хотел назвать ее изначально. Король Дании и Норвегии Кристиан V (1670–1699), например, описал свои главные страсти вполне в духе схемы Зомбарта: «охота, дела любовные, военное дело и мореходство». Благоразумие в денежных вопросах отступало, когда речь шла о войне и любовницах.
Если капитализм понимать как систему несовершенной конкуренции и непреднамеренных последствий, а не как систему совершенных рынков, можно построить мудрую экономическую политику. Ближе к концу XV века (когда Колумб доплыл до Америки) венецианцы, осознавшие, что прогресс — это побочный продукт войн и государственных расходов, создали новый институт — патенты. У изобретателей появился 7-летний период монополии на свои изобретения — стандартный срок для прохождения обучения у мастера. Они смогли воспользоваться преимуществами новых знаний, которые раньше считались побочным продуктом крупных статей государственных расходов. Прогресс создавала динамическая несовершенная конкуренция. Примерно в то же время был основан родственный патентам институт тарифной протекции, придуманный для того, чтобы изобретения могли проникать в новые географические области.
Механизм создания общественного блага за счет частных пороков может работать и в обратную сторону — из общественных пороков создавать частное благо. Пороки правительства — чрезмерный национализм и стремление к войне — часто кос венно приводят в долгосрочной перспективе к благу отдельных людей. Изобретения, полезные в гражданской жизни, которые были рождены как побочные продукты войны: консервы (война с Наполеоном), массовое производство по стандартизованным ценам (производство оружия во время гражданской войны в США), шариковая ручка (ВВС США во время Второй мировой), охранная сигнализация (война во Вьетнаме) и мобильная спутниковая связь (американская программа «Звездные войны»). Осознав это, можно идти к экономическому прогрессу напрямую, а не обходными путями. Если главный фактор экономического развития — это затратная деятельность на грани технологических возможностей, то можно направлять деньги непосредственно в развитие, допустим, медицины, в обход войны.
Возможен и третий сценарий — превращение общественных добродетелей в частные пороки; то, что на первый взгляд кажется общественными добродетелями, на деле может развиться в системные частные пороки. Как мы увидим в следующей главе, систематическая денежная помощь может обернуться благотворительным колониализмом, при котором происходит дистанционное управление. Создается очень тонкая, незаметная и прочная форма неоколониального контроля над страной, которой оказывается помощь. Пример такого сценария — как раз проект целей тысячелетия. Начинается все с благого намерения оказать щедрую поддержку слабой стране. Однако когда правительство страны-получателя оказывается в немилости, как это случилось с Эфиопией, страны-доноры вольны решать, прекратить им поток гуманитарного продовольствия или нет. Преднамеренно или нет, но такая помощь бедным, которая не дала им построить индустриальный капитализм, создала систему, благотворную для развития коррупции и милитаризма. Благотворительный колониализм лишает страну независимости при помощи благонамеренной, щедрой, но, к сожалению, этически неверной политики. Он создает парализующую зависимость периферийной страны от центральной. Центр осуществляет контроль над периферией, поставив ее в положение полной экономической зависимости, что исключает политическую мобилизацию и автономию.
УТРАТА 500-ЛЕТНЕГО ЗАПАСА МУДРОСТИ
Второй вопрос, которым мы задались, звучит так: как удалось эйфории периода конца истории навсегда сбросить со счетов практический опыт по успешному созданию богатства и благополучия? В начале книги мы обсуждали, как холодная война свела экономическую науку к гражданской войне между двумя ветвями экономической теории Рикардо, вытеснив прежнее качественное понимание производственных систем. Однако непонятно, почему дружным современным экономистам не удалось практически реализовать многовековое понимание того, что экономическое развитие страны строится на взаимодействии между видами деятельности с растущей отдачей в городах и с убывающей отдачей в деревнях. Всего 60 лет назад, объявляя План Маршалла, Государственный секретарь США Джордж Маршалл преподносил это взаимодействие как основу западной цивилизации.
Когда надо было защитить Азию и Европу от коммунистической угрозы, Соединенные Штаты прекрасно понимали, что лучший способ укрепить страны, пограничные с коммунистическими (от Норвегии и Германии до Кореи и Японии), — сделать их богатыми при помощи индустриализации, причем на поддержку этого проекта необходимо бросить лучшие экономические, политические и военные силы. Как только коммунистическая угроза отступила, развитые страны немедленно сменили тактику. Экономическая тактика действовала противоположным образом и была похожа на британскую колониальную политику в ее худших проявлениях. Соединенные Штаты когда-то индустриализовались вопреки этой политике преждевременной свободной торговли; именно против этой политики Рузвельт с таким жаром выступил во время Второй мировой войны, когда противостоял Черчиллю и его колониальной политике.
