Эрик Райнерт - Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными
«Кажется, есть только два варианта, — ответил я генералу. — Либо они делают это по невежеству, либо по злому умыслу. Возможно, конечно, что по обеим причинам. Наверное, можно сказать, что система их заставляет так поступать». «Спасибо, — ответил он. — Мне просто было интересно». Я мог бы добавить, что после Нюрнбергского процесса над фашистскими военными преступниками оправдание «система заставила меня это сделать» больше не считается приемлемым.
Набором рекомендаций, приведших к результатам, о которых говорил танзанийский генерал, был так называемый Вашингтонский консенсус. Эти рекомендации были разработаны в 1990 году, сразу после падения Берлинской стены, и их появление связывают с американским экономистом Джоном Уильямсоном. Заповеди консенсуса требуют среди прочего либерализации торговли, потоков прямых иностранных инвестиций, дерегуляции и приватизации. Возможно, Уильямсон этого и не хотел, но реформы Вашингтонского консенсуса на практике стали синонимичны неолиберализму и рыночному фундаментализму.
Первую рекомендацию консенсуса часто кратко излагают так: «Приведите цены в порядок». Она обещает, что бедные страны достигнут стабильного роста, если откажутся от государственного вмешательства и дадут рынку право устанавливать свои цены. Независимо от экономического строя страны, утверждает эта рекомендация, если предоставить рыночной системе свободу, она будет стремиться к экономическому росту. В этой главе рассказывается, как мейнстримовая риторика развивалась с момента своего наивысшего триумфа, т. е. появления первой рекомендации Вашингтонского консенсуса в 1990 году, по 2007 год. Консенсус постоянно добавлял к изначальному условию «Приведите цены в порядок» все новые факторы и условия, новые заповеди: если мы только приведем цены в порядок, плюс еще этот и вот этот фактор, то в бедных странах начнется развитие. Беда в том, что новые заповеди консенсуса никогда не отступают от исходных рекомендаций 1990 года и не пытаются их изменить, поэтому не вносят значительных корректировок в то, как эти рекомендации применяются на практике.
Когда дело доходит до практических рекомендаций, в ход по-прежнему идут старые заповеди консенсуса. Множество теоретических моделей демонстрировали важность возрастающей отдачи, однако ни одна не привела к тому, чтобы бедные страны получили рекомендации развивать соответствующие виды деятельности. В рекомендациях по-прежнему царят «сравнительное преимущество» и предложения 1990 года. В главе II я назвал это явление грехом Кругмана; хотя в экономической теории есть модели, которые объясняют, почему бедные страны остаются бедными, мы отказываемся использовать их на практике. Найти лекарство от какой-либо болезни — вполне самостоятельная задача, но применять это лекарство на практике, чтобы спасать пациентов, — задача не менее важная.
С 1990 года прошло много времени, но правила Вашингтонского консенсуса так и не привели к изменениям (особенно росту реальной зарплаты) в бедных странах. Вначале реакция экономистов на этот провал была такой же, как и на провал либерализации в 1760-е и 1840-е годы: «Нам просто не хватает масштаба рынка; как только ограничения будут устранены, система laissez-faire покажет свое превосходство»[170]. Однако со временем игнорировать ухудшающиеся условия жизни в периферийных странах, как и движение антиглобалистов, становилось все сложнее. Контролировать оба явления почти невозможно. Другие экономисты пытались удариться в чистую теорию: «Никакой реальности, пожалуйста; мы экономисты», — пошутил британский экономист Эдвард Фулбрук, перефразируя название мюзикла «Никакого секса, пожалуйста; мы англичане». Успех Китая и Индии трудно использовать для защиты Вашингтонского консенсуса. Более 50 лет эти страны практиковали протекционизм (возможно, чересчур суровый), чтобы построить собственную промышленность, и наконец созрели для того, чтобы выйти на международный рынок и пожать плоды свободной торговли.
Особое значение приобрела риторика. Итальянский премьер-министр Сильвио Берлускони на удивление успешно использовал стратегию, согласно которой любой, кто был с ним не согласен, объявлялся коммунистом. Мой сокурсник по Гарвардской школе бизнеса, Джордж Буш-младший, длительное время и с неменьшим успехом применял аналогичную стратегию: «либо ты за нас, либо за Талибан». На экономическом уровне это звучит как «либо ты за глобализацию в ее сегодняшней форме, либо ты за плановую экономику». Используя эту же стратегию, Мартин Вольф из газеты «Financial Times» одной фразой расправляется с Вернером Зомбартом, обвинив его одновременно в фашизме и коммунизме. Такова была риторика всего периода конца истории — публичные дебаты на низком уровне в попытке удержаться в рамках экономического миропонимания времен холодной войны. Распад Советского Союза доказал, что рыночная экономика эффективнее плановой, что без вмешательства человека рыночная экономика способна создать утопическую всемирную гармонию. С падением Берлинской стены наступил, как выразился Фрэнсис Фукуяма, «конец истории».
Вся шумиха насчет конца истории стала возможной благодаря экономической теории, которая научно обосновывала мнение, что предоставленный сам себе рынок — это машина по производству гармонии. Некоторые известные разработчики экономических моделей (например, Фрэнк Хан из Кембриджского университета) признают, что их модели не имеют отношения к реальности. Если бы большее количество экономистов открыто признавали этот факт, можно было бы выделить изучение экономической реальности в отдельную академическую дисциплину. Однако в сегодняшней ситуации это почти невозможно.
Бывший старший научный сотрудник Всемирного банка Уильям Истерли с достойной уважения готовностью признает, что 2,3 трлн долл., выделенных за последние 50 лет на развитие бедных стран, были потрачены впустую[171]. Непонятно, впрочем, есть ли у Истерли альтернативные предложения, несмотря на то что он заметил, что денежная помощь бедным странам не способствует их развитию, когда все вокруг считали иначе. Попытка понять, что именно пошло не так, вылилась в расследование, но оно, однако, ни разу не подвергло сомнению каталлактическую (основанную на бартере) суть стандартной экономической науки, ее неспособность понять мировую систему производства, которая по своей природе создает неравномерное экономическое развитие. Не считая признания, что стратегия оказалась провальной, расследование шло по ложному следу. Настоящая суть проблемы — тот факт, что экономическое развитие присуще только некоторым видам деятельности, сегодня так и не понята экономистами, хотя с конца 1400-х годов до появления Плана Маршалла в 1947 году этот факт был общепризнанным.
Вопрос танзанийского генерала поднимает две проблемы. Во-первых, вопрос отношения между благими намерениями и добротой, с одной стороны, и экономическим развитием — с другой. Как, например, могло случиться, что щедрая денежная помощь Африке не привела к созданию в ней богатства? Во-вторых, как вышло, что 500 лет размышлений о том, как богатство и цивилизация связаны с городскими видами деятельности, так хорошо суммированных Джорджем Маршаллом в 1947 году, когда он объявил о начале плана, названного его именем, были практически единодушно отвергнуты миром? Чтобы ответить на эти вопросы, не нужно быть историком. Многие из тех, кто сегодня находится у власти, были рождены во времена применения Плана Маршалла. Давайте рассмотрим эти вопросы отдельно.
КАПИТАЛИЗМ И ПАРАДОКС НАМЕРЕНИЙ
Капитализм и успешную рыночную экономику можно понять, разобравшись в парадоксах капитализма. Как объясняет Адам Смит, мы получаем хлеб насущный благодаря не доброте булочника, но желанию этого булочника заработать. Наша потребность в хлебе удовлетворяется за счет жадности другого человека? Парадокс. Идея Адама Смита была частью важной полемики XVIII века, начатой Бернардом Мандевилем, который в 1705 году заявил, что пороки отдельных людей можно обратить в общественную выгоду. К тому времени как Адам Смит опубликовал «Богатство народов» (1776), спор почти завершился. Однако то, как Смит пересказал суть этого спора, а также то, как мы сегодня интерпретируем этот пересказ, скрывает от нас некоторые важные черты принципа Мандевиля в его оригинальной форме.
В 1757 году в моей родной стране редактор журнала «Denmark and Norway's Economic Magazine» высказал распространенное неприятие идеи Мандевиля о том, что общественное благо существует благодаря порокам отдельных людей. Этот редактор, Эрик Понтоппидан, в прошлом был епископом Бергена, что отчасти объясняет его негодование: если считать порок движущей силой общественного блага, то человек, который подожжет Лондон, будет героем, ведь его поступок создаст столько рабочих мест для дровосеков, плотников и т. д. Прекрасное решение этой задачи, а также способ консолидации самой идеи с теорией рыночной экономики предложил миланский экономист Пьетро Верри в 1771 году: «Частный интерес каждого индивида, когда он совпадает с общественным интересом, является лучшей гарантией общественного счастья» [курсив мой — Э. Р.][172]. В то же время очевидно, что при рыночной экономике эти интересы не всегда сосуществуют в идеальной гармонии друг с другом. Создать политику, при которой частные интересы совпадут с общественными, — задача законодателя.
