Сборник - Золотой стандарт: теория, история, политика
Эта важная перемена торгового обычая произошла не без оппозиции и больших порицаний. Купцы старого века горько жаловались, что люди, 30 лет тому назад ограничивавшиеся своим делом и наживавшие хороший барыш продажей чеканенных серебряных кубков и блюд джентльменам, продажей ювелирных вещей светским дамам, продажей пистолей и талеров господам, отправляющимся на континент, стали казначеями и быстро становятся господами всего Сити. Эти ростовщики ведут рискованные спекуляции на деньги, выработанные трудом и накопленные бережливостью других, говорили старики: если спекуляция удалась, плут, держащий кассу, становится миллионером; если не удалась, глупец, положивший деньги в его кассу, становится банкротом. Но другие горячо выставляли удобства нового обычая. Он делает экономию и в деньгах, и в труде, говорили они. При нем два конторщика, сидящие в одной конторе, исполняют работу, которой, по старому способу, заняты были 20 конторщиков в 20 конторах. Вексель серебряка удобно переходит из рук в руки десять раз в одно утро, и таким образом 100 гиней, лежащие в его кладовой подле биржи, исполняют обороты, на которые прежде было нужно 1000 гиней, разрозненных по кассам в разных концах города[133].
Мало-помалу уступили господствующему новому обычаю даже самые упрямые порицатели его. Дольше всех держался против него, странно сказать, сэр Дедлей Норт. Когда в 1680 г. он, прожив много лет за границей, возвратился в Лондон, то самой удивительной и неприятной из новостей, найденных им в столице, был обычай производить платежи выдачей векселей на банкиров. Когда он шел на биржу, его встречали перед ней серебряки, с низкими поклонами говорившие, что почтут за честь служить ему. Он выходил из себя, когда знакомые спрашивали его, где у него касса. «Где ей быть, как не у меня в доме?» – спрашивал он их. Едва могли убедить его, чтобы он поручил свою кассу одному из «ломбардцев (Lombard Street men)», как их тогда звали. К несчастью, этот ломбардец обанкротился, и некоторые из имевших с ним счеты потерпели большой убыток. Дедлей Норт потерял только 50 фунтов; но этот убыток укрепил в нем нелюбовь к ремеслу банкиров. Однако же напрасно убеждал он своих сограждан возвратиться к прекрасному старому обычаю и не подвергать себя опасности полного разорения из-за того, чтобы сложить с себя небольшие хлопоты. Он был один против всего коммерческого мира. Удобства новой системы каждую минуту каждого дня чувствовались каждым лондонским негоциантом, и люди не имели охоты отказываться от этих удобств из опасения несчастий, случавшихся редко, как не имели охоты отказываться от постройки домов из опасения пожаров или от постройки кораблей из опасения штурмов. Любопытно то обстоятельство, что человек, который как теоретик превосходил всех негоциантов своего времени широтой взгляда и отрешенностью от старых предрассудков, превзошел на практике всех негоциантов того времени упрямством, с каким держался старого коммерческого обычая, когда уже самые недалекие и невежественные рутинисты давно бросили этот обычай для нового, удобнейшего в обществе, имеющем большую торговлю[134].
Когда банкирство сделалось особенной и важной отраслью коммерческого дела, скоро начали сильно рассуждать о том, надобно или не надобно желать, чтобы учрежден был национальный банк. Сколько можно видеть теперь, общее мнение было решительно в пользу такого банка, а натурально: тогда еще почти никто не понимал, что торговля вообще ведется с большей выгодой отдельными людьми, чем большими компаниями; а кроме того, банкирство и действительно составляет исключение из этого правила: большие компании могут вести его с такой же выгодой, как и отдельные лица. Уже было два национальных банка, давно славившихся по всей Европе: Генуэзский Георгиевский банк и Амстердамский банк. Повсюду занимательным предметом разговоров было то, какое огромное богатство хранится в этих учреждениях, каким полным доверием они пользуются, как они полезны, как непоколебима их прочность, выдержавшая все испытания коммерческих кризисов, войн, революций. Георгиевский банк существовал уже почти 300 лет. Он начал принимать вклады и делать ссуды, когда Колумб еще не переплывал Атлантического океана, когда Гама еще не огибал мыса Доброй Надежды, когда в Константинополе еще царствовал император христианской веры, когда в Гренаде еще царствовал султан мухаммеданской веры, когда Флоренция была республикой, когда Голландия повиновалась наследственному государю. Все переменилось с той поры. Открыты были новые континенты и новые океаны; турок вошел в Константинополь, кастильянец – в Гренаду; Флоренция получила государя, Голландия стала республикой; но Георгиевский банк по-прежнему принимал вклады и выдавал ссуды. Амстердамскому банку было еще только 80 лет с небольшим, но его прочность уже выказалась тяжелыми испытаниями. Даже в страшный кризис 1672 г., когда вся Рейнская дельта была в руках французов, когда с вершины амстердамской ратуши был виден белый флаг Людовика, оставалось, среди всеобщего отчаяния и смятения, одно место, сохранявшее обычный порядок и спокойствие; это место было – банк. Почему Лондонский банк не будет таким же могущественным и прочным, как Амстердамский и Генуэзский? В конце царствования Карла II уже предлагались, разбирались и были предметом горячих споров разные проекты, как учредить банк. В одних памфлетах доказывалось, что национальный банк должен находиться под управлением короля; в других доказывалось, что управлять им должны лорд-мэр, олдермены и городской совет Лондона[135]. После Революции вопрос о банке стали разбирать с удвоенной горячностью: под влиянием свободы класс политических прожектеров чрезвычайно размножился. Правительству предлагались сотни проектов, из которых иные походили на фантазии ребенка или грезы горячечного. Между политическими фокусниками, суетливо толпившимися каждый день в аванзалах палаты общин, особенно отличались Джон Бриско и Хью Чамберлейн, прожектеры, достойные диплома членов той академии, которую Гулливер нашел в Лагадо. По их словам, универсальным лекарством против всех немощей государства будет Поземельный банк. Поземельный банк сделает для Англии чудеса, каких никогда не было совершаемо и для народа израильского, чудеса поудивительнее ниспослания перепелов и манны. Не нужно будет никаких налогов для государства: без всяких налогов казначейство будет полно денег. Не нужно будет собирать налог для бедных, потому что вовсе не будет бедных. Доход каждого землевладельца удвоится, прибыль каждого купца увеличится. Коротко сказать, наш остров будет, по выражению Бриско, «раем Земного шара». Потеряют только заимодавцы, эти злейшие враги нации, наделавшие джентльменам и йоменам столько вреда, что недостало бы жестокости у французской вторгнувшейся армии делать англичанам такое разорение[136].
