В. Галин - Капитал Российской империи. Практика политической экономии
Введение золотого стандарта в 1897 г., по мнению П. Грегори, увеличило ввоз иностранного капитала в Россию: «Средний ежегодный приток иностранных инвестиций до введения золотого стандарта (1885–1897 гг.) составлял 43 млн. руб. При действии золотого стандарта (1897–1913 гг.) он составлял 191 млн. руб. в год, т.е. вырос в 4,4 раза{514}. «Доходы российских фабрикантов доходили до 30–40%, т. е. были в 2–3 раза выше, чем за границей. Барыши русских предприятий повысились в соответствующей прогрессии, и западноевропейские капиталы, — подтверждал М. Покровский, — обильно потекли в русскую промышленность: за четырехлетие 1897–1900 годов из этого источника перешло 762,4 млн. р. — 35,9% всей затраченной суммы. Рядом с этим роль туземного накопления, давшего 447,2 млн. р. — 21,1%, представляется очень скромной»{515}.
«Завоевание России иностранным капиталом, — отмечал М. Покровский, — имело громадные экономические последствия. Только этим фактом объясняется, например, колоссальный взлет железнодорожного строительства в России в конце XIX века. Железнодорожная горячка 90-х годов была гораздо интенсивнее той, которую переживала Россия в 1860–70-х»{516}. Иностранные капиталы играли ключевую роль в строительстве железных дорог (70% всех инвестиций в железные дороги), правда их приток стимулировал не столько золотой стандарт, сколько государственные гарантии 5% годового дохода инвесторам{517}.
Против снова выступили славянофилы. Они считали, что иностранные инвестиции не только не нужны, но и наоборот вредны. В подтверждение этих выводов С. Шарапов приводил следующий пример: «железная дорога — новый кровеносный сосуд в организме. Прибавилось сосудов и стало быстрее кровообращение, ясно, что крови должно быть больше. Вместо этого кровь выпускали. Для постройки железных дорог выпускали не новые знаки <…>, а наоборот привлекали готовые капиталы <…> иностранные. Этими же капиталами уплачивалось не за русский, а за иностранный труд. Получилось создание за границей огромного класса русских кредиторов; возрождение за границей народного труда. В России: расширенная система кровеносных сосудов при выпущенной крови: пустая, а потому бездоходная сеть дорог среди нищего населения сел, сеть обремененная неоплатным долгом, проценты за который приходится взыскивать все с того же обнищавшего населения»{518}. Результатом введения золотого стандарта, утверждали славянофилы устами В. Мещерского, станет закабаление России иностранным капиталом{519}.
Действительно, к 1913 г. иностранному капиталу будет принадлежать до 40% всех акций российских коммерческих банков и в той или иной мере все основные отрасли промышленности. Инвестиции в Россию окажутся чрезвычайно выгодными для него, например, дивиденды и прибыли, переводимые им за границу, составили за 1881–1897 гг. — 2,9 млрд. руб., за 1898–1913–5 млрд{520}, что было в полтора раза больше инвестированного в страну.
Вывоз капитала по статьям и накопительным итогом, млн. руб.{521}Накануне Первой мировой войны внешний долг России определялся в размере 5,3 млрд. золотых рублей[43], плюс 970 млн. железнодорожных займов, 340 млн. займов городов и 180 млн. займов земельных банков. Итого около 5,7 млрд. И кроме этого, 3 млрд. иностранных капиталовложений в акционерные и неакционерные предприятия{522}.
Введение золотого стандарта, стимулируя приток иностранного капитала, подавляло накопление отечественного, но другого пути не было, поскольку темпы накопления и уровень использования российских капиталов были многократно ниже того, что давал иностранный. Создание привилегированных условий для иностранного капитала было платой за техническую и деловую отсталость России, которой иностранные инвестиции вместе с капиталами несли передовые технологии и опыт работы, что многократно увеличивало их ценность и перекрывало все недостатки от установления золотого стандарта. Именно иностранные капиталы лежали в основе индустриальной революции в России начала XX века. Или, говоря словами М. Вебера, «нынешний зрелый капитализм» этими капиталами был буквально «импортирован в Россию»{523}.
Где же в это время были туземные, российские капиталы, ведь с 1862 г. по 1905 г., крестьяне уплатили помещикам только выкупных и оброчных платежей 2 млрд. руб.{524} По данным М. Вебера, «дворяне получили в виде выкупа и других платежей около 3 млрд. руб.{525} По оценке Н. Рубакина, всего с учетом продажи земли, закладных и аренд «в руки первенствующего сословия после 1861 г. перешло не менее 10 млрд. рублей, не считая того, что получили, закладывая свои имения, другие частные землевладельцы»{526}. На эти капиталы можно было построить не только все железные дороги России без привлечения иностранных займов, но еще и удвоить, утроить ее промышленный потенциал.
Но эти капиталы исчезли. По словам М. Салтыкова-Щедрина, «выкупные ссуды проедены или прожиты так, что почти, можно сказать, спущены в ватерклозет»{527}. «Судя по всему, эти деньги были выброшены на ветер», — вторил М. Вебер{528}. А. Энгельгардт в свою очередь отмечал, что «ни выкупные свидетельства, ни проведение железных дорог, ни вздорожание лесов, за которые владельцы последнее время выбрали огромные деньги, ни возможности получать из банков деньги под залог имений, ни столь выгодное для земледельцев падение рубля (во время войны 1877–1878 гг.) — ничто не помогло… Деньги прошли для хозяйства бесследно»{529}. Дж. М. Кейнс полагал, что даже «большая часть (иностранных инвестиций) была истрачена попусту либо направлена на поддержку экстравагантности старого режима»{530}. Куда же они делись?
Направление поиска указывал Д. Менделеев, который отмечал: «Эти миллиарды рублей, ушедшие за иностранные товары, и этот русский хлеб кормили не свой народ, а чужие»{531}.
Ф. Достоевский, описывая наиболее яркие черты своего времени, обращал внимание на то, что многие помещики просто проживали за границей свои выкупные и имения: «Наши бывшие помещики гуляют за границей, по всем городам и водам Европы, набивая цены в ресторанах, таская за собой, как богачи, гувернанток и бонн при своих детях… А Европа смотрит на все это и дивится: “Вот ведь сколько там богатых людей и главное, столь образованных, столь жаждущих европейского просвещения. Это ведь только из-за деспотизма им до сих пор не выдавали заграничных паспортов, и вдруг столько у них оказалось замлевладетелей и капиталистов и удалившихся от дел рантьеров. — да больше, чем даже во Франции, где столько рантьеров!” И расскажите Европе, растолкуйте ей, что это чисто русское явление, что никакого тут нет рантьерства, а напротив пожирание основных фондов, сжигание свечки с обоих концов, то Европа, конечно, не поверит этому, невозможному у ней явлению, да и не поймет его вовсе»{532}.
«Русские дворяне, как правило, очень расточительны и живут в большой роскоши <…>, — вторил Н. Тургенев. — Мало кто знает, какое зло приносит сие легкомыслие, поощряющее роскошь и расточительство вместо разумной экономии»{533}. В. Ключевский приводил в этой связи следующий пример: «В русских помещичьих домах вообще втрое, даже впятеро более слуг, чем в домах немецких владельцев одинаковой зажиточности» О дворнях вельмож, по замечанию Шторха, и говорить нечего; «в других странах и представить себе не могут такого количества дворни»{534}. Но еще большую ценность представляла роскошь иноземная. Говоря об этой особенности высших слоев русского общества, П. Чаадаев отмечал: «из всего, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь»{535}.
По словам Ю. Крижанича, сказанным еще в XVII в.: чужеземная «роскошная жизнь и роскошные товары, словно некие сводники, лишают нас ума»{536}. Н. Тургенев считал, что именно стремление помещиков к роскоши стало одной из главных причин обеднения и волнения крестьян: «господской власти, как она не чрезмерна, недостаточно для того, чтобы рабы могли удовлетворить те бесчисленные требования помещиков, о которых их отцы не имели понятия»{537}.[44]
Нет, стремление к роскоши у российских дворян было не выше, чем у европейских, но условия России слишком отличались от западных[45]. Именно на эту данность обращал внимание А. де Кюстин: «Всякому обществу, где не существует среднего класса, следовало бы запретить роскошь», в России «страсть к роскоши перестает быть невинной забавой», здесь «все кругом кажется мне политым кровью»{538}.
Новое русское купеческое сословие, по мнению М. Салтыкова-Щедрина, не слишком отличалось в своих пристрастиях от помещичьего, в подтверждение он приводил сравнение отношения к делу российского и немецкого хозяина: «Пусть читатель не думает <…>, что я считаю прусские порядки совершенными и прусского человека счастливейшим из смертных. Я очень хорошо понимаю, что среди этих отлично возделанных полей речь идет совсем не о распределении богатств, а исключительно о накоплении их». Что же касается России, то «я убежден, что если бы Колупаеву даже во сне приснилось распределение, то он скорее сам на себя донес бы исправнику, нежели допустил бы подобную пропаганду на практике. Стало быть, никакого “распределения богатств” у нас нет, да, сверх того, нет и накопления богатств. А есть простое и наглое расхищение»{539}. «Нечего нам у немцев заимствоваться, — саркастически замечал Салтыков-Щедрин, — покуда-де они над “накоплением” корпят, мы, того гляди, и политическуюто экономию совсем упраздним. Так и упразднили…»{540}.[46]
