Томас Пикетти - Капитал в XXI веке
Кроме того, показательно, что сами слова «рента» и «рантье» в течение XX века приобрели ярко выраженную негативную окраску. В настоящей книге мы используем эти слова в их изначальном описательном смысле, т. е. для обозначения ежегодной ренты, производимой капиталом, и людей, которые на нее живут. Для нас рента, производимая капиталом, представляет собой лишь доходы, приносимые этим капиталом, будь то арендные платежи, проценты, дивиденды, прибыль, роялти или любые другие юридические их формы, общей чертой которых является тот простой факт, что они вознаграждают за обладание капиталом, вне зависимости от труда. Именно в этом изначальном смысле слова «рента» и «рантье» использовались в XVIII–XIX веках, например в романах Бальзака и Остин, когда преобладание имущества и доходов с него на вершине иерархии доходов полностью принималось и считалось допустимым, по крайней мере в кругу элит. Поразительно, что этот изначальный смысл постепенно утратился по мере того, как утверждались демократические и меритократические ценности. В течение XX века слово «рента» стало ругательством, оскорблением, вероятно, худшим из всех возможных. Эта языковая эволюция наблюдается во всех странах.
Особенно интересно отметить, что в наши дни слово «рента» часто используется в совершенно другом смысле, а именно для обозначения несовершенства рынка («монопольная рента») или в целом любого необоснованного или неоправданного дохода, какой бы ни была его суть. Иногда возникает впечатление, что рента вообще стала синонимом экономических проблем. Рента — это враг современной рациональности, и с ней следует бороться всеми средствами и прежде всего при помощи все более чистой и совершенной конкуренции. Недавний показательный пример такого использования слова «рента» прозвучал в интервью, которое нынешний председатель Европейского центрального банка дал крупнейшим газетам континента через несколько месяцев после своего назначения. Когда журналисты набросились на него с вопросами о стратегии выхода Европы из кризиса, последовал лапидарный ответ: «Нужно бороться с рентами»[418]. Никаких дополнительных разъяснений дано не было. Возникло ощущение, будто главный казначей подразумевал отсутствие конкуренции в сфере услуг, таких как такси, стрижка волос или чего-то в этом роде[419].
Проблема, связанная с таким использованием слова «рента», очень проста: тот факт, что капитал производит доходы, которые мы, следуя изначальному употреблению, называем «ежегодной рентой, производимой капиталом», вообще не имеет ничего общего с проблемой несовершенной конкуренции или с монополией. Раз капитал играет полезную роль в процессе производства, то вполне естественно, что он имеет доходность.
А в условиях слабого роста доходность капитала практически неизбежно оказывается заметно выше темпов роста, что автоматически придает несоразмерное значение имущественному неравенству, сформировавшемуся в прошлом. Это логическое противоречие нельзя разрешить путем увеличения конкуренции. Рента — это не проявление несовершенства рынка: напротив, она является следствием «чистого и совершенного», в понимании экономистов, рынка капитала, обеспечивающего каждому владельцу капитала — в том числе и наименее способному из наследников — самую высокую и диверсифицированную доходность, которую только можно найти в национальной или даже в мировой экономике. Конечно, есть нечто удивительное в понятии ренты, которую капитал производит, а его собственник может получать, не работая. Есть в нем что-то такое, что противоречит здравому смыслу и что сотрясало основы многих цивилизаций, которые на этот вызов давали разные и не всегда удачные ответы, от запрета ростовщичества до коммунизма советского типа (мы к этому еще вернемся). Тем не менее в рыночной экономике, основанной на частной собственности на капитал, рента реальна, и тот факт, что капитал из земельного превратился в недвижимый, промышленный и финансовый, никак на эту реальность не повлиял. Иногда думают, что логика экономического развития заключается в постепенном стирании различий между трудом и капиталом. На самом деле все происходит с точностью до наоборот: все возрастающая сложность рынка капитала и системы финансового посредничества все сильнее разделяет личность собственника и личность управляющего капиталом, а значит, и собственно доход с капитала и трудовой доход. Экономическая и технологическая рациональность порой никак не связана с рациональностью демократической. Первую породило Просвещение, и очень многие считали, что вторая естественным образом, словно по волшебству будет из нее проистекать. Однако реальная демократия и социальная справедливость требуют специфических институтов, которые не тождественны институтам рынка и которые не исчерпываются формальными парламентскими и демократическими институтами.
Подытожим: фундаментальная сила расхождения, на которой мы делаем акцент в этой книге и которую можно выразить формулой неравенства r > g, никак не связана с несовершенством рынка и не устранится в том случае, если рынки будут все более свободными и конкурентными. Представление о том, что свободная конкуренция позволит покончить с обществом наследства и приведет к установлению меритократического мира, является опасной иллюзией. Введение всеобщего избирательного права и отмена избирательного ценза (который в XIX веке давал право голоса лишь тем, кто владел достаточным имуществом, как правило, 1–2 % самых богатых собственников во Франции и Великобритании в 1820-1840-е годы, что примерно соответствует численности налогоплательщиков, обязанных платить налог на состояние, во Франции в 2000-2010-е годы) покончило с узаконенным политическим доминированием владельцев имущества[420]. Однако оно не упразднило экономические силы, которые приводят к формированию общества рантье.
Возвращение наследства: сначала европейский феномен, а затем и мировой? Можно ли расширить результаты, которые мы получили, изучая возвращение наследства во Франции, на другие страны? Учитывая ограничения, связанные с имеющимися данными, на этот вопрос, к сожалению, нельзя ответить абсолютно точно. Ни в одной другой стране нет таких богатых и систематических источников по наследству, как во Франции.
Тем не менее некоторые факты можно установить. Прежде всего, несовершенные данные, собранные на настоящий момент по другим европейским странам, особенно по Германии и Великобритании, показывают, что U-образная кривая, отражающая движение оборота наследства во Франции в течение XX века, применима ко всей Европе (см. график 11.12).
