Кит Де Кандидо - Сонная Лощина. Дети революции
– Ну вот, Фасолинка, – сказал он, придерживая для дочери дверь. – Я тебе не рассказывал, как первый раз пришел сюда?
– Всего-то тысячу раз, пап, – снисходительно улыбнулась Мейси. Это был их обычный ритуал, когда они наведывались в музей.
– Что, правда? – притворно удивился Ирвинг. – Уверена, что я рассказывал, как приходил сюда в четыре года?
– Да, пап. Ты говорил, что не помнишь всю поездку, только обрывки, образы вроде картин. Ты стоял у главного входа, смотрел на Рембрандта, глядел на монетки в колодце желаний у храма Дендеры…
– И голуби – голубей не забудь. – У гардероба Ирвинг снял пальто и помог раздеться Мейси. – Они пикировали на меня, как бомбардировщики. Я будто в фильме Хичкока очутился… Но все равно приезжал сюда всякий раз, когда мог.
Мейси улыбнулась.
– Не ты ли говорил, что в своем участке ты был единственным копом с членским билетом?
– Да, я. Однажды, правда, совершил ошибку: уболтал ребят пойти со мной. – Копы и искусство редко сочетаются; Ирвинг натерпелся насмешек. – Меня потом еще лет десять Пикассо дразнили.
Сдав одежду, они прошли к стойке регистрации, где забрали стикеры с логотипом музея и датой: приклеив их на грудь, они получили доступ в музей на весь остаток дня. У лифта Ирвинг спросил Мейси:
– Куда пойдем сначала?
– Давай посмотрим «Китайский дворик»? Один мальчик в клубе анимэ уже ходил туда, и мне тоже не терпится взглянуть.
– Когда это ты вступила в клуб анимэ? – нахмурился Ирвинг.
– Так уж давненько, пап. Помнишь, я ездила на марафон мультфильмов Миядзаки?
– А, да, конечно, – быстро проговорил Ирвинг и мысленно упрекнул себя за то, что не уделяет жизни дочери должного внимания. Он сделал в уме пометку: узнать, что еще за Миядзаки такой, и убедиться, что его репертуар подходит для подростка.
Закон подлости: «Китайский дворик» – на противоположной стороне музея, занимающего площадь в четыре городских квартала. Ирвинг с Мейси поднялись на второй этаж, прошли через отдел «Древнегреческое и римское искусство», главный вестибюль с высокими потолками и деревянными скамьями, через толпы народа, затем через «Древнеегипетское искусство» – и после вышли к лифту.
В главном вестибюле очередь в гардероб выстроилась гораздо длиннее.
– Видишь, папа, – улыбнулась Мейси, – есть плюсы в том, что ты калека.
Ирвинг поморщился. Они с бывшей женой, Синтией, очень старались не употреблять слово «калека» в присутствии Мейси – само собой, дочь со временем смирилась с этим определением. Отчасти это было попыткой справиться с положением, и Ирвинг мог это принять. В его районе некоторые принимали расистские оскорбления – даже начинали сами ими пользоваться. Точно как некоторые геи сами начинают употреблять в отношении себя слова типа «педик». Правда, Ирвинга не отпускало подозрение, что Мейси намеренно называет себя калекой, лишь бы вогнать в краску родителей. Мол, пусть помнят: их дочь несмотря ни на что остается подростком.
Лифт доставил их на второй этаж, прямо к лунным вратам – входу во дворик. Открытый в 1981 году, он представлял собой реконструкцию китайского дворика династии Мин: с прудиком, в котором плавали карпы кои, небольшим садиком, беседкой, каменными скульптурами и прозрачным потолком. Первый раз Ирвинг побывал здесь, когда экспозиция только открылась, в тринадцать лет.
Даже полная народу, она буквально излучала спокойствие.
Со временем Ирвинг привык ходить позади Мейси. Даже когда у нее появилось управляемое электроникой кресло, он все равно держался сзади, приглядывал.
В воротах он застыл, не в силах пройти дальше.
Мейси не сразу это заметила.
– Пап? – позвала она, обернувшись.
– Прости, Фасолинка, я просто… – Тряхнув головой, он наконец вошел и оглядел сад камней, растения, скромно украшенные окна и узоры на земле.
Мейси съехала по пандусу.
– Все хорошо, пап? – спросила она.
Ирвинг спустился следом за дочерью.
– До меня только дошло: я ведь сюда после той аварии не приходил.
– Почему?
– Не знаю, я… – Он печально улыбнулся. – Это место служило мне убежищем: ребенком я сбегал сюда от мира. Что бы ни случилось: проблемы дома, в школе, с соседскими парнями – я приходил сюда. Здесь в тишине и спокойствии всегда можно было подумать, во всем разобраться. Поступив на службу в полицию, я сюда тоже частенько заглядывал.
– Один, надо думать? – усмехнувшись, спросила Мейси.
Ирвинг хохотнул, довольный, что напряжение спало.
– Ну конечно, один. Мне тут становилось лучше, я мог подумать… Пока не случилась авария.
Мейси развернула кресло и взяла отца за руку.
– Пап, со мной все хорошо. То есть не совсем все, но чувствую я себя нормально.
– Знаю, Фасолинка, просто когда я пришел сюда сразу после аварии… Ты еще лежала в больнице, и врачи не знали, будешь ли ты ходить… Они даже допускали, что тебя парализует полностью.
Улыбка сошла с лица Мейси.
– Этого я не знала.
На этот раз Ирвинг сам поспешил снять напряжение.
– Ну еще бы! Тебя накачали такими сильными обезболивающими. Ты даже имени своего не вспомнила бы.
Мейси улыбнулась.
– Ладно. И что случилось, когда ты пришел сюда?
– Я сам до сих пор не понимал… Просто, приходя сюда, я мог успокоиться и подумать обо всем, привести мысли в порядок. Но когда ты пострадала… – Ирвинг снова покачал головой. – Я перестал ходить сюда. Только сейчас это понял.
Ирвинг присел. Раньше он мог успокоиться и отпустить тревоги, но в прошлый раз ужас и страх того, что может стать с дочерью, перешел от него в это место, отравил его.
Душевному покою приходилось пробиваться из глубин наружу – пересиливая страх перед безголовым солдатом, продолжающим убивать. Страх перед ведьмами и призраками, страх перед смертью, безумием, с которыми он столкнулся, едва переведясь в Сонную Лощину на замену убитому коллеге.
Ирвинг всю жизнь проработал в полиции и большую ее часть – в нью-йоркском департаменте, однако прежде не сталкивался с ходячими трупами и революционерами из прошлого. Место-то казалось тихим, работа – непыльной, но за четыре месяца убийств в Сонной Лощине произошло больше, чем за последние двадцать лет.
Второй раз подряд – и второй раз за всю жизнь – «Китайский дворик» не сумел принести желанного отдохновения.
Тяжело вздохнув, Ирвинг встал.
Мейси же, напротив, наслаждалась тишиной, и потому Ирвинг решил молча постоять в сторонке.
– Ну ладно, – сказала наконец дочь, насмотревшись на карпов в прудике. – Куда дальше?
– Как насчет «Американского декоративного искусства»?
– Хорошо, – пожала плечами Мейси.
Прежде «Американское» крыло стояло особняком, к северу от музея. Это был внутренний дворик, который после вошел в состав основного здания. Ирвинга тогда еще в проекте не было, однако он живо мог вообразить, что зимой смотреть на открытую экспозицию – удовольствие сомнительное.
В той части музея Ирвинг не бывал уже давно, по крайней мере, с тех пор, как ее перестроили: из многоярусного сада сделали одну большую мраморную площадку. Чисто эстетически реконструкция Ирвингу не понравилась, зато как отцу ребенка-инвалида – вполне.
– У-ух ты-ы! – выдохнула Мейси, когда отец провозил ее мимо стеклянной двери в отдел оружия и доспехов. – Давай туда!
– Может, позже? – вздрогнул Ирвинг. С недавних пор мечи, шпаги и нательная броня стали у него плотно ассоциироваться с исчадиями ада.
Впрочем, воспоминания о тех же исчадиях ада и привели его в эту секцию музея. Ирвинг с дочерью вошли в некогда стоявшее отдельно здание и нашли там терминал с интерактивной картой. Ирвингу было особенно интересно взглянуть на экспонаты времен Войны за независимость.
– Чего это тебя сюда потянуло, пап? – спросила Мейси. Понятное дело, теряется.
– Так, любопытно стало, – неловко ответил Ирвинг, понимая, что в одном зале собраны предметы искусства: картины и прочее – из периода с 1770 года по 1800-й, периода, который Ирвинг про себя окрестил «эпохой Крейна».
Галерея располагалась на третьем этаже – туда отец и дочь поднялись в прозрачном лифте. Мейси решила, что это «самый крутяцкий» лифт в мире.
По пути в одной из галерей они увидели знаменитую картину Эммануила Лёйца: Джордж Вашингтон пересекает реку Делавэр на лодке. В это время в галерее проходила экскурсия, и Мейси потихоньку катила через толпу – люди молча расступались перед коляской.
Гид в это время рассказывал:
– Джордж Вашингтон и правда пересек реку Делавэр в рождественскую ночь 1776 года, однако в действительности выглядело это иначе, не как на полотне. Начнем с того, что, даже несмотря на полнолуние, было куда как темнее. К рассвету Вашингтон давно уже был на пути в Трентон, а реку он преодолел в три пополуночи. Ночь выдалась дождливой, коней и пушки переправили паромом. На картине люди Вашингтона несут звездно-полосатое знамя, однако тогда его еще не использовали. В ходу был Континентальный флаг – полосатый, но без звезд. И наконец самое вкусное: Вашингтон никак не мог устоять в лодке на прямых ногах, непременно свалился бы в воду.
