Стивен Кинг - Сезон дождя (сборник)
– Я хочу сказать, что вместо того, чтобы говорить по делу, меня постоянно куда-то заносит.
– Я знаю, но тебя заносит в очень интересные места.
Дедушка улыбнулся.
– Если ты и притворяешься, Клайви, что тебе интересно, то получается у тебя очень хорошо.
Улыбнулся и Клайв, мрачные воспоминания о Джонни Бринкмайере на какое-то время покинули дедушку. Потому что заговорил он деловым тоном.
– Ладно, не будем отвлекаться. Долгое время на период болезни – прибавка, подброшенная Богом. Ты знаешь, как человек собирает купоны, чтобы потом обменять их на какой-нибудь латунный барометр или набор ножей, Клайви?
Клайв кивнул.
– С временем-болью все то же самое… только приз этот скорее ложный, чем настоящий, вот что я хочу сказать. А вот когда человек стареет, истинное время, время «моего милого пони», меняется на быстрое время. Все становится, как в детстве, только наоборот.
– Время не замедляется, а ускоряется.
– Да.
Мальчик, конечно же, не мог полностью осознать, что в старости время ускоряет свой бег, но в принципе идею он понял. Он же знал, если один конец двуручной пилы идет вверх, то второй – вниз. И дедушка, собственно, говорил о том же: действие и противодействие, баланс сил. Понятно, это точка зрения, сказал бы отец Клайва.
Дедушка опять достал из нагрудного кармана пачку сигарет, на этот раз осторожно выудил сигарету, не последнюю в его жизни, но последнюю, которую видел мальчик в его руках. Убрал пачку карман, закурил с той же легкостью, что и предыдущую. Он не игнорировал дующий с холмов ветер; каким-то образом он убеждал ветер не мешать ему прикуривать.
– Когда это происходит, дедушка?
– Точно сказать не могу, потому что происходит это не сразу. – Дедушка смочил головку спички слюной. – Быстрое время подкрадывается, как кот, охотящийся на воробья. Наконец, ты замечаешь, что оно пришло. А когда замечаешь, тебе кажется, что это несправедливо.
– А когда это происходит? Что ты замечаешь?
Дедушка сбросил пепел, не вынимая сигареты изо рта. Легким таким щелчком. Звук этот навсегда остался в памяти мальчика.
– Я думаю, каждый человек замечает что-то свое, но для меня это началось, когда мне было сорок с небольшим. Точного возраста я не скажу, зато отлично помню, где это все случилось… в аптечном магазине Дэвиса. Ты его знаешь?
Клайв кивнул. Когда они приезжали к дедушке и бабушке, отец практически всегда водил туда его и сестру, за мороженым. Заказ их всякий раз оставался неизменным: ванильное мороженое отцу, шоколадное – Пэтти, клубничное – Клайву. И его отец сидел между ними и читал, пока они уплетали холодное лакомство. Пэтти всегда говорила, что за чтением отец ничего не видит и не слышит, однако, если он откладывал книгу и оглядывался, от детей ожидалось примерное поведение, поскольку нарушителям грозили серьезные санкции.
– Так вот, – продолжил дедушка, разглядывая плывущее по небу облако, которое отдаленно напоминало солдата, дующего в горн, – я пришел в аптеку за лекарством для бабушки. Дожди шли неделю и ее совсем замучил артрит. И сразу увидел новый стенд. Его не заметил бы только слепой, потому что стенд занял добрую часть прохода. На нем лежали маски, фигурки черных кошек, ведьм на помеле и тому подобное, а также картонные тыквы и эластичные маски. Идея заключалась в том, что ребенок мог сам раскрасить картонную тыкву и повесить ее на дверь, как украшение. А если семья по бедности не могла купить ребенку маску, родители натягивали эластик на картонную тыкву, и ребенок мог носить ее как маску. Я видел, как многие дети уходили из аптечного магазина Дэвиса с этими картонными тыквами, а на Хэллоуин надевали эти маски. И разумеется, он продавал сласти. У него всегда был прилавок со сластями, рядом со стойкой с газировкой, ты знаешь, о чем я…
Клайв улыбнулся. Конечно же, он знал.
– …но это были другие сласти. Более дорогие. Сладкие бутылки, кукурузные початки, бочонки с пивом, кнуты из лакрицы.
И я подумал, что у старика Дэвиса, – а аптечный магазин тогда действительно принадлежал Дэвису, его отец открыл магазин где-то в 1910 году, – поехала крыша. Святой ад, сказал я себе, еще лето не закончилось, а Френк Дэвис уже готовится к Хэллоуину. Я уже направился к прилавку, за которым продавались лекарства, чтобы сказать ему об этом, но внутренний голос остановил меня: «Подожди, Джордж. Скорее, крыша поехала у тебя». И так оно и было, Клайви, потому что лето уже закончилось, и я это прекрасно знал. Видишь, что я от тебя хочу? Чтобы ты понял, что в глубине души я все знал.
Разве я уже не начал искать сборщиков яблок в окрестных городках? Разве я уже не подписал договор на поставку пятисот садовых ножей из Канады? Разве я уже не положил глаз на Тима Уорбуртона, который приехал из Шенектади в поисках работы? Он умел ладить с людьми, выглядел честным, и я думал, что на время сбора урожая из него получится хороший управляющий. Разве я не намеревался уже на следующий день предложить ему это место? И он знал об этом, потому что дал знать, что в определенное время будет стричься в определенном парикмахерском салоне. И я сказал себе: «Джордж, не слишком ли ты молод, чтобы впадать в старческий маразм? Да, старина Френк рановато развесил свои подарки к Хэллоуину, но ведь не летом же». Лето уже осталось в прошлом.
Я, конечно, это знал, но на секунду, Клайви, а может, и на несколько секунд, я чувствовал, что сейчас лето, должно быть лето, потому что лето никак не могло закончиться. Понимаешь, о чем я? Конечно, я достаточно быстро сообразил, что к чему, что на дворе сентябрь… но до этого, до этого я испытывал… ты понимаешь, я испытывал… – Он нахмурился, но потом все-таки произнес слово, которое не решился бы использовать в разговоре с другим фермером: его бы тут же обвинили в высокопарности. – Я испытывал смятение. Это единственное слово, которым я могу описать происходившее со мной. Я испытывал смятение. Вот так это произошло со мной в первый раз.
Он взглянул на мальчика, который смотрел на него во все глаза, даже не кивал, впитывая в себя каждое слово. Дедушка кивнул за них обоих и вновь щелчком ногтя большого пальца сбросил столбик пепла, образовавшийся на кончике сигареты. Мальчик не сомневался, что дедушка так увлекся рассказом, что большую часть сигареты выкурил за него ветер.
– Знаешь, так бывает, когда подходишь к зеркалу в ванной, чтобы побриться, и вдруг видишь у себя первый седой волос. Ты понимаешь, Клайви?
– Да.
– Хорошо. А потом то же самое случалось со всеми праздниками. Я думал, что к ним начинали слишком рано готовиться, иногда даже говорил об этом, хотя очень осторожно, с намеком на то, что торговцы руководствовались жадностью. Чтобы показать, что-то не так с ними, а не со мной. Тебе это ясно?
– Да.
– Потому что жадность торговца человек может понять, некоторые этой жадностью даже восхищаются, хотя я никогда не относился к их числу. «Такой-то всегда старается выжать из своего магазинчика максимум прибыли», – говорили они, хотя, к примеру, для мясника Рэдуика выжимание прибыли заключалось в том, что он давил большим пальцем на чашку весов, когда знал, что за ним не приглядывают. Я таких методов никогда не одобрял, хотя и мог понять этих людей. Так что я полагал, что лучше нажимать на их жадность, а не на свои ощущения, чтобы собеседник не подумал, что у меня не все в порядке с головой. Вот я и говорил что-то вроде: «Клянусь Богом, в следующем году они начнут готовиться ко Дню благодарения до завершения сенокоса». В принципе слова эти соответствовали действительности, но я-то вкладывал в них совсем другой, недоступный кому-либо смысл. И знаешь, Клайви, когда я все-таки пригляделся к этому внимательнее, оказалось, что каждый год торговцы начинают готовиться к тому или иному празднику практически в одно и то же время.
Потом со мной случилось кое-что еще. Лет через пять, а то и через семь. Думаю мне было пятьдесят, плюс-минус год или два. Короче, меня выбрали в присяжные. Суды эти – сплошная морока, но я пошел. Судебный пристав привел меня к присяге, спросил, буду ли я честно выполнять возложенные на меня обязанности, и я ответил что да. Потом он взял ручку, спросил мой адрес, и я ответил без малейшей запинки. А потом он спросил, сколько мне лет, и я уже открыл рот, чтобы сказать: «Тридцать семь».
Дедушка отбросил голову и рассмеялся, глядя на облако, напоминающее солдата. Облако это, горн у него вытянулся до размеров тромбона, пробежало уже половину пути от одного горизонта до другого.
– Почему ты хотел так ответить, дедушка? – в недоумении спросил Клайв.
– Я хотел так ответить, потому что именно это число первым пришло мне в голову! Черт! Я понял, что это ошибка, и запнулся. Не думаю, чтобы судебный пристав или кто-то из сидящих в зале это заметил, большинство спали или дремали, но если кто и заметил, особого значения не придал. Но дело в другом. Вопрос, сколько тебе лет, – не заклинание. Я же чувствовал себя так, словно меня заколдовали. С секунду я нисколько не сомневался в том, что мне тридцать семь лет. Потом голова у меня прочистилась, и я сказал, что мне сорок восемь или пятьдесят один, точно не помню. Но забыть, сколько тебе лет, даже на секунду… это что-то!
