Яков Шехтер - Астроном

Ветер раздувал пламя, и помост быстро превратился в ревущий костер. Спустя полчаса все было кончено. Когда скрылись последние языки огня, мальчишки ринулись прямо по углям к куче пепла посреди костровища. По традиции, им позволяется собрать уцелевшие останки осужденного. Обгоревшие кости пойдут на амулеты и сувениры, и будут продаваться по весьма немалым ценам. За обуглившийся череп началась драка. Угли летели из-под ног дерущихся. Поваленные на землю истошно вопили, хватаясь за обожженные места. Алькальд поднял руку с револьвером и сделал два выстрела в воздух, но это не помогло. Только под ударами прикладов полицейских винтовок мальчишки оставили пепелище.

К вечеру возбуждение спало, горожане принялись за обычные дела, завершающие день. Пеоны собрали прогоревшие угли, подмели пепел и окатили место эпифании водой из пожарного брандспойта. Алькальд сидел в участке за своим рабочим столом, прикуривая одну сигарету от другой. Время застыло, только пепельница, неумолимо заполнявшаяся окурками, свидетельствовала о привычном, неумолимом его движении.

Дождь пошел в начале одиннадцатого. Первые постукивания капель о карниз быстро перешли в ровный шум ливня. Алькальд погасил сигарету, встал, и выпустил из камеры Ахулиж. Одуревший от трехчасового сидения в темноте, телеграфист испугано щурился, стараясь не смотреть на свет лампы.

– Ты свободен, – сказал алькальд. – И помни о тайне переписки.

Ахулиж сглотнул слюну и выбежал прямо под дождь. Алькальд вернулся в кресло, вытащил из кармана телеграмму, медленно развернул, перечитал текст, и, достав зажигалку, поджег. Бумага вспыхнула, алькальд ловко прикурил, бросил пылающую телеграмму в пепельницу, откинулся на спинку и глубоко затянулся.

– Победителей не судят, – подумал он, глядя, как догорает телеграмма. – Победителей не судят.

Вдова Монтойя вышла из ванны и, услышав шум дождя, подошла к окну. Струи воды свисали с козырька, точно лианы. Вдова приоткрыла форточку, и свежий запах ливня наполнил комнату. Подойдя к зеркалу в спальне, она сбросила купальный халат и долго рассматривала свое тело крепкой тридцатилетней женщины. Потом, с трудом вытащив тщательно притертую крышку из широкого синего флакона, принялась втирать мазь в кожу. Спустя двадцать минут, когда мазь впиталась, она набросила халат, подошла к входной двери и отодвинула щеколду.

В огромной постели было пусто так, что кружилась голова. Вдова Монтойя провела пробкой от бутылочки с французскими духами по шее, подмышками, через пупок, надела розовую ночную рубашку и улеглась в самую середину кровати. Затем посмотрела на стрелки часов, тяжело вздохнула и опустила веки.

Вернувшись с площади, батюшка Анхель прошел в свою комнату и запер дверь. Он хотел остаться один на один с Творцом, поэтому выдернул из розетки телефонный кабель, отключил пейджер и перевел «Outlook Express» на бесшумный режим. Расстелив перед иконой святого Иллариона Угодника молитвенный коврик, он снял обувь и, рухнув на колени, закрылся в акафисте. Сначала батюшка отслужил дневную мессу, затем открыл требник и начал читать подряд все икосы и кондаки.

– Возбранный Воеводо и Господи, – просил батюшка Анхель, – отверзи ми недоуменный ум и язык на похвалу пречистаго Твоего имене, якоже глухому и гугнивому древле слух и язык отверзл еси. Укрепи верных, утешь мучеников, пошли разумение неразумным детям Твоим.

Он вспоминал крики Исидора, сгустки мокроты, облепившие его веки, и происшедшее начинало казаться ему невозможной ошибкой, чудовищным, неискренним обрядом. Искупить свое безволие, свою слабость перед решительностью власть предержащих он мог только полным самоотречением и глубоким раскаянием. Час проходил за часом, а батюшка Анхель, не поднимаясь с колен, то и дело простирался ниц, упираясь носом в коврик.

Коврик из шерсти альпаки, единственная роскошная вещь в его убогой комнате, был подарком вдовы Монтойя. Мягкий и нежный, он ласково хранил колени от жесткого прикосновения к полу, позволяя надолго погружаться в молитву.

Дождь начался сразу после вечерней мессы. Не веря своим ушам, батюшка Анхель, с трудом двигая заснувшими от долгой неподвижности ногами, подошел к окну. Лило по-настоящему, плотно и надолго. Тяжело вздохнув, батюшка вернулся на коврик, но уже не встал на колени, а сел, скособочившись, опираясь боком о ножку кровати.

– Имеяй богатство милосердия, мытари и грешники, и неверныя призвал еси, Владыко; не презри и мене ныне, подобнаго им, но яко многоценное миро, приими раскаяние мое.

Часы на башне ашрама пробили полночь. Батюшка встал, походил, разминаясь, несколько минут по комнате, затем погасил свет, в темноте закутался в плотный дождевик, взял зонтик и отпер дверь. Выйдя за порог, он несколько минут постоял, озираясь по сторонам и слушая барабанный перестук капель по нейлону, затем воровато оглянулся и ушел в ночь.

Город спал и только я, сидя в бывшем доме собраний, лихорадочно записывал события последних дней. Из разбитой двери дуло, огонек свечи колебался и дрожал. Тени метались по стенам, где-то в глубине ночи царящей за окном, кричала выпь. Вода разбухшей, внезапно наполнившейся реки, грозно шумела неподалеку. Я быстро водил пером по бумаге, стараясь не упустить ни одной подробности. Руки мерзли, и через каждые пять минут я откидывался назад, прижимаясь к теплой стене дымохода, распластывая по ней вместе с десятью пальцами всю свою незадачливую жизнь.

Глава десятая

НАГРУЗКИ И ДЕФОРМАЦИИ

Миша проснулся. Утренние сновидения еще туго опоясывали лоб. Не открывая глаз, он осторожно стянул сон со лба, скатал его в трубочку и сунул под подушку. В доме стояли серые сумерки зимнего утра. Из-за ширмы, отделяющей его кровать от комнаты, доносилось ровное дыхание спящих родителей. Отец чуть похрапывал, раньше за ним такого не наблюдалось. Годы…

По воскресеньям – единственный свободный от службы и производства день – родители вставали поздно. Миша поднимался гораздо раньше их, тихонько выскальзывал на кухню, притворял дверь и на час-полтора оставался один. Летом он сразу убегал на чердак, захватив с собой приготовленные с вечера термос с чаем и бутерброды. Зимой сидел на кухне, читал, согревая руки, то о чашку с чаем, то о теплые бока печи.

Вставать не хотелось. Непонятно откуда пришедшее предчувствие беды давило под ложечкой. Во рту было кисло, от того же предчувствия. В последний раз он ощутил такое на берегу Тобола, когда по приказу Кивы Сергеевича отправился выламывать иллюминатор из брошенного катера. И на вокзале, вернее, по дороге на вокзал, возле училища железнодорожников. Он еще обратил внимание, что луна необычно румяна, точно хорошо подошедший блин на сковороде. Нет, лучше спать …..