Самая страшная книга 2025 - Юлия Саймоназари
Федор смотрел на красный огонек самокрутки и думал, что вот так же и жизнь – сначала скрутило тебя господней волей и родительской страстью, вот так горишь целую жизнь, всего себя отдавая, а потом остается от тебя окурок – возьми да выброси! Ты духом своим, дымом то есть, воспаряешь к раю. Но то у других людей, а у него, Федора, что? Вот здесь вот на веки вечные?
Он грустно вздохнул и, громко крякнув, оторвал зад от дикого сена.
– Вот и хорошо, вот и ладно! – Цыган по-товарищески хлопнул Федора по плечу. – Додымил? Пошли.
А солнце все не садилось. Уж какое потешное издевательство в этом аду! Если Священное Писание обещает тьму и ад по исходе жизни, то здесь, в этой душной степи, происходил вечный полдень.
И вот пришли: тяжелые железные двери отворены настежь, в проеме на табурете стоит длинный, как жердь, тощий дьяк и ладит удавку над входной балкой.
– О, Василий, душа пропащая! Помоги мне, гнусный ты грешник. Помоги!
– Меня, ой-йею, долго просить не требуется.
Дьяк, шепча себе под нос Иисусову молитву, накинул на шею веревку и резким, птичьим движением выкинул опасную бритву, затем истово располосовал себе запястья. Василек легонечко пнул табурет, и тот, колченогий, отлетел в сторону. Дьяк надсадно захрипел, в короткое мгновение под ним возникла лужа мочи, он раскатисто пустил ветры и страшно выпучил глаза.
Федор опять испугался. Он закричал с неуемным отчаянием, с глубочайшим ужасом, что испытывает робкий сайгак, заслышав вой степного волка:
– Василечек, убери меня отсюда, богом прошу! А не то убегу в буераках гнить! Уведи меня, собака, УВЕДИ!
Разменявший уже шестой десяток, он и сам про себя не знал, что может вот так робеть перед самоубийством. Уж всякого Федор в жизни навидался: и как сельского мальчишку насмерть давило телегой, и найденных по весне трупов, объеденных волками, и мертвых от пьянства людей, что распухали и чернели зловонными облаками. Но то в жизни, а здесь – в смерти. Затаилось в этом зрелище какое-то особенное зло.
Неуклюжими, привыкшими к черной работе пальцами цеплялся он за рукава цыгановой рубахи, словно испуганный мальчуган, ищущий защиты у старшего товарища.
– Да ну, ой-йею, – весело ответил Василек, – ты так не привыкнешь, никогда и не высмертишься. Вечность будешь торчать в Приюте, а мог бы как я – по живых ходить.
Только когда с удавленника, из глаз его, вскрытых запястий, ушей и рта, потекла черная зловонная дрянь, Василь разрешил идти в Приют.
– Хорошо высмертился отец Никодим! – чуть ли не смеясь щебетал цыган. – Качественно!
Федор уже не помнил, как попал в эту сырую темницу. Цыган вел его вверх по хитрым узорам лестниц и коридоров, но имелось крепкое чувство, что они не поднимаются, а спускаются. Спускаются вверх. Сколько ни пытался Федор вглядеться, все без толку: мир вокруг сворачивался в фигу и плыл по воздуху мыльной пленкой. Кружилась голова, в ногах спела неуютная ватность. Но зато здесь, в этой каменной норе, все происходило словно бы в жизни. Вот они стены, вот он – убогий топчан в углу, вот они – колченогий стол у окна и ветхая табуреточка. Все это нехитрое убранство помещалось дай бог на десятке аршинов пространства.
Он глядел в окно на бесконечный полдень и прихлебывал из стакана слабую, почти безвкусную заварку. Василь где-то раздобыл и приволок для успокоения, за что Федор испытывал сердечную благодарность. Да, заварка дрянь, но зато кипяток! Его можно пить до горьких волдырей на языке, сочиняя себе фальшивую жизнь. Здесь все по-другому, здесь хорошо, когда больно.
Накатывала дрема. Федор сладко зевнул и, отворачиваясь прочь от назойливого солнца, лег на топчан.
Очнулся в луже собственной влаги, понимая, что это не пот, а тяжелое черное сусло мертвеца. Им истекал дьякон Никодим, им истекали десятки других пленников этого проклятого места. Высмерть. Она сочилась из глаз, рта и носа, текла ручьем из срамных мест, забираясь под тело горячими лужами.
Федор не мог пошевелиться – наверное снова был глубоко мертв, – но мысли в голове тлели жгучими углями.
Цыган, собака, чай отравленный притащил!
Камень вспучился под ногами, круглел и надувался; не пол – пузо девицы на сносях! Это только одно могло значить: Матушка по его душу пришла!
Пол двинулся вверх. Камень зазвенел натянутой струной, а потом эта материя, поруганная самой природой, стала складываться в фигуру. Бледная истощенная женщина, нагая, но в черном кокошнике с сияющими звездами. Матушка! Была она уже две косых сажени росту, но продолжала тянуть себя из камня. И когда фигура ее отвердела по пояс, длинные бледные руки потянулись к Федору. Неживая мать принимала в объятия мертвое чадо. Она подняла недвижимое тело, баюкая. Внимательно, хищно обнюхала, а затем стала жадно слизывать с трупа черную жижу. Когда бледное тело освободилось от излишних жидкостей, Матушка выверенным, почти нежным движением раскрыла мертвецу рот и сунула туда сосок. В глотку полилось холодное и соленое: нежизнь.
Кашляя черной кровью, Федор очнулся на топчане. Он испуганно огляделся: стол на месте, колченогий табурет на месте, каменный пол все такой же. Будто и не случилось ничего. Но Федор знал, что все было взаправду: Матушка снова забрала кусочек посмертия, дав взамен кривое подобие жизни.
В дверь громко постучали, и не дождавшись, пока разрешат, в комнатку зашел цыган. Василь держал в одной руке заварной чайник, в другой сверток, от которого аппетитно тянуло свежим хлебом и чесноком.
– Ты уж не серчай, Федор Кузьмич, – сказал цыган своим коронным тоном: не угадаешь, всерьез он или издевается. – Ты трусливый высмерчиваться, вот я тебе и мышьяку дал. Это я от доброты, чтобы ты меньше мучился.
– Уж боюсь подумать, каков ты злой. Вообще, поди что, Сатана распроклятая…
– А я не бываю злой, разучился давным-давно. Ты это, подкрепись. Хочешь, я с тобой пообедаю?
Федор неуверенно кивнул и жестом пригласил цыгана сесть.
Под смуглыми пальцами расползлась домоткань, еще сильнее потянуло ржаным хлебом и чесноком: цыган принес сала, початый каравай и несколько стрелок свежей черемши.
– Ой-йею, да не смотри волком, Федор Кузьмич! В этот раз не отрава, клянусь тебе.
– Цыгану верить – что деньги сразу по большаку разбросать. Сам жри.
Василь дал обиде пройти мимо, пожал плечами,
