Самая страшная книга 2025 - Юлия Саймоназари
– Это не безысходность, и я не пью. Я пробую. – Отец прошел к креслу, тюком свалился в него, не отпуская бутылки. – Вы двое вообще в курсе, что детей ищут куда тщательнее, чем взрослых? Отпечатки пальцев, анализ ДНК? Вы слышали об этом?
Мама хмыкнула, а Андрюшка промолчал. У него самого отпечатков пальцев никаких не было, а ДНК он везде оставлял чужую.
Отец отпил еще немного. Потом открыл телефон и сосредоточенно принялся что-то искать.
Андрюшка наслаждался негромким щелканьем клавиатуры. Они были вместе. Все втроем, как одна семья.
– Во, на днях попалось! – Отец оживился и отхлебнул еще немного виски. Интересно, он знает, что алкоголь довольно долго сохраняется в крови и неприятен на вкус? – Муравьиный хищнец! Звучит, да?
Мама снова хмыкнула, не отвечая на вопрос, но отцу этого хватило.
– «Питается внутренностями насекомых, преимущественно муравьями, из трупов которых сооружает себе камуфляж на спине, необходимый для защиты от хищников», – с выражением прочитал он. – Каково, а?.. Во, во, еще мне нравится это: «…могут использовать свой камуфляж, чтобы нападать на нимф термитов. Замаскировавшись, они пробираются в термитники по вентиляционным ходам и прячутся в расщелинах, поджидая жертву». Андрюшка, ты клоп!
Андрюшка только пожал хрупкими плечиками Кристины. Клоп так клоп. Он и правда хотел защититься. И чтобы его любили. Все хотят того же, Андрюшка это точно знал.
Тем вечером набравшийся отец так и уснул в кресле, и Андрюшка долго стоял около него, колеблясь. От отца отвратительно пахло алкоголем, страхом и мочой. Он был противен, но он был его папой.
– Не нужно, сынок. – Мама поняла все, едва вернулась в комнату с пледом, чтобы укрыть отца. – Не сейчас.
Не сейчас. Это Андрюшка понимал. Тело Кристины было очень хрупким, ее кожа оказалась такой тонкой, что он решил больше никогда не становиться девочкой. Андрюшка был достаточно умен, чтобы понимать: ему придется сменить свой камуфляж еще много раз, пока он вырастет и сможет перестать бояться их.
Чтобы не попасться, он должен знать, что есть место, куда он всегда может вернуться. Его гнездо. Его семья.
Они спрячут.
Папа будет блевать в ванной, а мама – тереть друг о друга ладони и молчать. Но они не выдадут его им. В их глазах будут страх и омерзение, но они всегда откроют перед ним дверь.
А однажды он все-таки убьет их. Обоих.
Не из-за этого страха в их глазах и не из-за опасения, что они его сдадут. Просто Андрюшка не сможет иначе. Он оставит маму напоследок и поцелует так нежно, как только сумеет научиться к этому времени. Накроет ее рот цветком, выпьет ее крик или безмолвную мольбу. Ее жажду жизни и ее понимание, что стоило закончить начатое и убить его первой. Он выпьет ее без остатка и только тогда поймет, что ничего вкуснее до этого не ел.
И котенок наконец будет забыт.
Александр Дедов
Стерпится – слюбится
Федор полз по степи. Он утробно хрипел и кашлял, орошая землю брызгами черной крови. Коченеющие пальцы цеплялись за мертвую траву с упрямой слабостью – лишь бы еще хоть на пядь протащить тело по душной пустоши.
– Ой-йею! Ну куда ж ты засобирался, Федор Кузьмич? Глупый человек, тебя же не высмертило еще.
Услышав знакомый голос, Федор дернулся, словно в него выстрелили, прополз еще аршин и замер.
– Василек… – прохрипел Федор, переворачиваясь на спину. – Ты меня в буерак закинь, я там гнить останусь.
Молодой цыган наклонился к Федору, растянув лицо в хищной улыбке. Через расстегнутую рубаху на его курчавой груди ослепительно сверкнул крест, здоровущий – словно с попа сняли.
– Не могу я бросать тебя в буерак, Федор Кузьмич. Смотреть за тобой нужно, работа такая.
– С… Сам немертвый и другим умереть не даешь, с… Собака…
На этом слове Федор испустил дух и застыл с окровавленными губами, с искривившимся от гнева лицом.
Цыган смахнул с усов покойника буро-красную пенку, умыл его из фляги, а потом, громко крикнув свое «ой-йею», взвалил себе на плечи. Шел он легко и уверенно, будто не взрослого мужика нес, а мешок с тряпками. Прошагал он так с половину версты, а потом, словно исполинская надгробная плита, на горизонте выросло здание. Каменная громада о множестве этажей, но сосчитать их не получится – собьешься, потому как если смотреть долго, в глазах непременно поплывет. Да и смотреть на этот чудище-дом не захочется: несет от него тягучей скорбью, что ощущаешь в доме покойника.
Каменный ужас становился ближе; на плече Василя тихонько заерзал Федор.
– Опусти меня, мальчик, дальше сам потихоньку.
– А не сбежишь обратно в степь умирать?
– Сейчас не буду, сил надо набраться, а потом… Не могу я успокоиться! Дело у меня важное есть!
– Ой-йею, да забудь ты хоть на сейчас семью свою! – ответил Василь, опуская Федора на землю. – Вот сколько ты в Приюте пробыл, помнишь? День, может? Месяц, может? Год, сотню лет?
– Не помню! – честно признался Федор и заплакал. – Все на свете позабыл, все из мертвой головы как из худого ведра!
– Ну так, может, и они померли уже? – хитро улыбнулся Василек, сверкнув глазами. – Так ты высмертись сам, а потом иди куда надо, бери кого надо да и приводи в Приют – и их тоже высмертим. Все вместе будем.
– Я в город уехал, – громко шептал Федор скорее самому себе, – на работу наниматься. А им лекарства нужны были, детушкам моим, Сонечке моей… Не дождались поди, не дожились до лекарства…
– Д-а-а, – задумчиво протянул цыган, – некрасиво тебя вагонами раздавило. Пьяный сцепщик – мертвый сцепщик. Ну, зато вот нам достался, ой-йею.
– Не пил я! – Глаза Федора немедленно просушило яростью. – Не пил, говорят тебе, пес шелудивый!
Цыган снисходительно улыбнулся и несколько раз кивнул: мол, давай, дядюшка, говори мне что хочешь, но шила в мешке не утаишь! Федор и сам знал, что бессовестно лжет, но уж больно злило неумышленное предательство семьи. Шли они молча, оставалось до здания дай бог четверть версты, как Федор вдруг остановился и сел в сухой ковыль.
– Ой-йею, Федор Кузьмич, ну давай хоть сейчас без театров. Идти-то осталось всего ничего.
– А давай-ка покурим, Василечек. Давай-ка чуть подымим, раз уж я опять дышать научился.
– И то дело, можно!
Цыган достал из карманов обрывок газеты, кисет махорки и коробок спичек. Он ловко свернул две самокрутки, зажал их уголком рта, а потом одним сноровистым движением подкурил обе.
– Покури,
