Брэм Стокер - Дракула

Его прервал профессор:

– Каким образом?

– Заставляя их возникать точно так же, как Он создавал мух при свете солнца. Громадные, жирные мухи с крыльями, которые блистали сапфирами и сталью; а ночью – громадные бабочки с черепами и скрещенными костями на спинах.

Ван Хелсинг кивнул и пробормотал, обращаясь ко мне:

– Acherontia atropos… – так называется бабочка «Мертвая голова».

Больной продолжал говорить без остановки:

– Он начал шептать: крысы, крысы, крысы. Появились сотни, тысячи, миллионы крыс, все живые; и собаки, уничтожавшие их, и кошки. Все живые, с красной кровью, многолетней красной кровью; не простые, обыкновенные мухи… Я засмеялся над Ним, потому что мне хотелось посмотреть, что Он в состоянии сделать. Тогда завыли собаки за темными деревьями в Его доме. Он подозвал меня к окну. Я встал и подошел, а Он поднял руки и, казалось, призывал кого-то, не произнося ни единого звука. Темная масса насела на траву, появившись, словно огненное пламя; и когда Он движением рук раздвинул туман вправо и влево, я увидел, что тут кишмя кишели тысячи крыс с такими же огненными красными глазами, и они все замерли, и мне казалось, что Он говорит: «Все эти жизни я подарю тебе, и еще больше, на множество веков, если ты на коленях поклонишься мне». Красное облако цвета крови спустилось на мои глаза, и, прежде чем я сообразил, что делаю, я открыл окно и сказал ему: «Войдите, Господин и Учитель». Крысы исчезли, а Он проскользнул в комнату сквозь окно, хотя я приоткрыл его всего лишь на дюйм, – подобно тому как луна проскальзывает сквозь малейшую щель, – и явился предо мной во всей своей красоте и величии.

Его голос делался все слабее, так что я снова смочил ему губы бренди, и он продолжал, но его память будто утомилась за это время, и, возобновляя рассказ, он шагнул далеко вперед. Я хотел остановить его, но Ван Хелсинг шепнул:

– Не мешайте, пусть продолжает. Не прерывайте его; он не может вернуться назад и, пожалуй, не сможет продолжить, если потеряет нить рассказа.

Ренфилд продолжал:

– Весь день я ждал вести от Него, но Он ничего не прислал мне, даже ни одной синей мухи, так что, когда взошла луна, я был порядочно зол на Него. Когда Он вновь проскользнул в окно, хотя оно и было закрыто, даже не постучавшись предварительно, я был вне себя. Он издевался надо мной, и Его бледное лицо проступало в тумане с красными, сверкающими глазами, и у Него был такой вид, точно это место принадлежало Ему, а я был ничто. И даже прежнего запаха не было от Него, когда Он прошел мимо. Я не мог удержать Его. Мне только показалось, будто в комнату вошла миссис Харкер, а не Он.

Мужчины, сидевшие на постели, поднялись и встали позади Ренфилда, так что он не мог их видеть, зато они могли лучше слышать. Они молчали, но профессор вздрогнул; его лицо стало еще суровее. Ренфилд продолжал, ничего не заметив:

– Когда миссис Харкер пришла ко мне сегодня днем, она была не такая, как прежде; знаете, бывает чай, сильно разбавленный водой.

Тут мы пошевелились, но никто не сказал ни слова. Он продолжал:

– Я не догадывался, что она здесь, пока она не заговорила: она была не такая, как прежде. Мне не нравятся бледные люди; я люблю людей, в которых много крови, а ее кровь, казалось, вытекла. Я не думал об этом тогда; но, едва она ушла, я стал думать об этом, и меня сводила с ума мысль, что Он отнимает у нее жизнь!

Я почувствовал, как все содрогнулись, содрогнулся и я; но мы молчали.

– Итак, тогда Он явился сегодня ночью, я был готов принять Его. Я видел, как скользил туман, и я схватил Его крепко. Я слышал, что сумасшедшие обладают сверхъестественной силой, а так как я знал, что временами я сумасшедший, то и решил использовать свою силу. И Он тоже почувствовал это, потому что должен был выступить из тумана, чтобы бороться со мной. Я стойко держался; и я думал, будто начинаю одолевать, так как не хотел, чтобы Он отнимал у нее жизнь, но когда я увидел Его глаза, они прожгли меня и моя сила стала подобна воде. Он осилил меня и, когда я цеплялся за Него, Он поднял меня и бросил наземь. Красное облако застлало мне глаза, я услышал звук, подобный грому, и туман, казалось, уплывал под дверь.

Его голос делался все слабее, а дыхание все более хриплым. Ван Хелсинг машинально выпрямился.

– Мы знаем теперь самое худшее, – сказал он. – Чудовище здесь, и нам известно, с какой целью. Может быть, еще не поздно. Вооружимся, как в ту ночь, но не будем терять времени, каждая секунда дорога.

Не надо было вовсе напоминать нам об этом, и без того мы понимали, в чем дело. Мы поспешили в свои комнаты за теми предметами, с которыми ходили в дом графа. У профессора вещи были наготове, и, когда мы встретились с ним в коридоре, он сказал, многозначительно показывая на них:

– Эти вещи никогда не покидают меня и не покинут, пока это приключение не завершится. Будьте благоразумны, друзья мои. Мы имеем дело не с обыкновенным врагом. Увы! Увы! Подумать только, что дорогая мадам Мина должна страдать.

Он замолчал: у него перехватило дыхание. Я не отдавал себе отчета, что преобладало в моем сердце – бешенство или ужас.

У двери миссис Харкер мы остановились. Арт и Квинси стояли сзади, и Квинси промолвил:

– Неужели мы потревожим ее?

– Мы обязаны это сделать, – мрачно ответил Ван Хелсинг. – Если дверь заперта, я ее сломаю.

– Ведь это может страшно напугать ее. Не принято насильно врываться в комнату леди.

Ван Хелсинг строго произнес:

– Вы по обыкновению правы, но тут речь о жизни и смерти. Все комнаты одинаковы для врача; даже если это и не всегда так, сегодня они таковы для меня. Джон, когда я поверну ручку и дверь не откроется, нажмите плечом изо всех сил; вы также, друзья мои. Ну…

Говоря это, он повернул ручку, но дверь не поддалась. Мы навалились, она с треском раскрылась, и мы чуть не влетели в комнату головой вперед. Профессор действительно упал, и я увидел, как он поднимался с колен. Меня ужаснуло то, что я увидел. Я почувствовал, как волосы встали у меня дыбом, а сердце остановилось.

Луна была такая яркая, что, несмотря на плотную желтую штору, в комнате было достаточно светло, чтобы видеть. Джонатан Харкер лежал на постели с воспаленным лицом и тяжело дышал, он был в оцепенении. У того края кровати, который был ближе к окну, виднелась стоящая на коленях фигура его жены в белом ночном одеянии. Около нее стоял высокий стройный мужчина в черном. Сначала его лица не было видно, но, как только мы получили возможность рассмотреть его, все узнали графа. В левой руке он держал обе кисти рук миссис Харкер, сильно оттянув их; его правая рука сжимала ее затылок, прижав ее лицо к своей груди. Ее белое ночное одеяние было перепачкано кровью, которая тонкой струйкой стекала по обнаженной груди мужчины, видневшейся сквозь разорванную одежду. Поза их страшным образом напоминала картину, когда ребенок тычет котенка носом в блюдце с молоком, заставляя его пить. Когда мы ворвались в комнату, граф обернулся, и адский взор, который мне так часто описывали, мелькнул перед нами. Его глаза пылали дьявольской страстью; широкие ноздри бледного орлиного носа раздувались и трепетали, а острые белые зубы за толстыми губами окровавленного рта щелкали, как зубы дикого зверя. Отбросив сильным толчком свою жертву, которая упала на постель, словно сброшенная с высоты, он повернулся и бросился на нас. Но к этому времени профессор был уже на ногах и держал перед собой освященную облатку. Граф вдруг остановился точно так же, как остановилась бедняжка Люси у могилы, и попятился назад. Все дальше и дальше пятился он, когда мы, подняв наши распятия, начали наступать. Луна внезапно скрылась, так как черная туча повисла в небе; и, когда вспыхнул газ, зажженный Квинси, мы увидели лишь легкий туман. И мы видели, как этот туман тянулся под дверью, которая от силы размаха, когда мы ее открыли, захлопнулась сама по себе. Ван Хелсинг, Арт и я бросились к миссис Харкер, которая в этот момент глубоко вздохнула и крикнула столь дико, пронзительно и отчаянно, что, кажется, этот крик будет звенеть в ушах до самого дня моей смерти. Несколько секунд она продолжала лежать беспомощно, не обращая внимания на беспорядок в своей одежде. Ее лицо было страшно, и бледность подчеркивали кровавые пятна на ее губах, щеках и подбородке; с шеи у нее стекала тонкая струйка крови. В глазах ее был безумный ужас. Она приложила к лицу свои бледные полураздавленные руки, на которых пунцовыми пятнами проступали следы страшного графского пожатия; затем мы услышали тихий, жалобный плач, который потряс нас не меньше, чем ее страшный крик, который был лишь первым проявлением проснувшегося сознания. Ван Хелсинг подошел к кровати и прикрыл ее одеялом, между тем как Арт, поглядев с минуту в отчаянии на ее лицо, выбежал из комнаты. Ван Хелсинг шепнул мне: