Иннокентий Соколов - Бог из глины

Отражение словно плыло, переливаясь, изменяясь на ходу. Скорее всего, неровная поверхность неодинаково отражала действительность, и поэтому создавалась некая иллюзия движения.

Надежда вглядывалась в зеркало, на некоторое время, позабыв обо всем. Слабое мерцание, почти неуловимое взглядом притягивало. Игривые переливы манили к себе, предлагая войти в зазеркалье, разорвав тонкую, радужную пленку, отделяющую глупую, иллюзорную действительность, от холодного рационализма отраженного бытия.

Зеркало звало, шептало, тянуло в сладкий омут:

(Иди ко мне… Там, в зазеркалье ты будешь прекрасной принцессой, хрупкой, нежной, обольстительной…)

Надежда протянула руку, касаясь зеркала. Палец ткнулся в холодную, твердую поверхность.

Словно невидимая связь разорвалась с тихим звоном лопнувшей (как в старом пианино) струны, и Надежда увидела обычное, забытое всеми зеркало, что стояло у дверей, послушно отражая ее некрасивую фигуру.

(Ха, посмотри на себя — жирная, толстая сука! Ты просто чудовище… Жирное, толстое чудовище…)

Надя почувствовала, как в груди что-то оборвалось, и мучительная судорога, предвестница, долгих не менее мучительных рыданий в подушку, сжала сердце.

(Толстая тварь… Толстуха — задница-два-уха…)

Первая слезинка оставила длинный след на пухлой щеке, чтобы упасть на пол капелькой боли. Такой маленькой боли…

И неважно, что ты из себя представляешь. Никому не интересны твои душа и внутренний мир. Все, что чувствуешь, вся твоя боль — маленькие слезинки, затаившиеся в уголках глаз, чтобы стекать, опустошая сердце, унося боль.

Проклятое тело тяжелеет на глазах, обрастая мерзким, ненужным мясом. Каждая калория, словно прокладывает путь в организм, пытаясь превратиться в еще одну складку жира. И не спасут судорожные спазмы пустого желудка, и потоки слюны при виде аппетитной булочки или малюсенькой конфетки. Нет, детка — это не для тебя. Твой удел — опостылевшие овощи, и слабый, несладкий чай.

Этот кошмар заполняет твою жизнь, разрушая ее, день ото дня. Откладывается на бедрах и животе, уродуя симпатичное лицо, портит некогда аппетитные линии тела, — превращая изящные ножки, в отвратительные, похожие на окорока ножищи.

Шаг за шагом.

Привет детка…

Ты съела пирожное? — ха, дурочка, молния твоей юбки никогда уже не сойдется, чтобы подчеркнуть округлую, радующую взгляд попку.

Хлеб с маслом, торопливо, почти тайком от самой себя, поглощаемый на кухне, поздно ночью — нет проблем, крошка, попробуй-ка, может быть, ты сможешь влезть в старенькие, любимые джинсы?

Ответ ты знаешь сама — черта с два, детка. Черта с два!

Хочешь печенья? Конечно, хочешь…

Вот только мужчины не провожают тебя взглядом, в котором весна и страсть. Равнодушные глаза пройдутся по толстухе, наверняка спешащей по своим толстушечьим делам, не задержавшись ни на мгновение. Ты обычная уличная декорация, одна из тысяч статистов в скучном, жестоком спектакле, под названием жизнь.

Плачь, детка — плачь. Если, конечно, уверена, что сможешь таким образом похудеть, хоть на грамм. Если наивно полагаешь, что вместе со слезами выйдут жиры и углеводы, которые кипят в твоем теле, соединяясь, откладываясь, размножаясь, раздувая его изнутри, как футбольный мяч, рождая ненавистную, дряблую, проклятую плоть.

Она видела — каждый лишний килограмм ложился кирпичиком в толстую, глухую стену, между ней и Сергеем. Иногда взгляд мужа пугал своей безразличностью. Надя догадывалась, что прежняя любовь плавно переросла в привычку. Дьявольский компот из глупого чувства долга и боязни перемен.

Пока что непрочная, хрупкая связь держалась, но с каждым днем (и килограммом, сладенькая) становилась все тоньше и слабее.

Еще немного (пару десятков кило, милашка, вполне будет достаточно, вот увидишь…), и они просто перестанут существовать друг для друга.

Станут чужими.

Навсегда…

Они встретились однажды солнечным летом — много дней и ночей назад. Родители уехали погостить к дальним родственникам, оставив ее с бабушкой одних. Надежда ликовала, предвкушая неделю восхитительной свободы. Школьные дни остались позади, оборвавшись последним звонком — экзамены сданы, и впереди целое лето. В первое же утро, проснувшись чуть позже обычного, она сладостно потянулась, раздумывая над тем, чему посвятить первый день каникул. Поворочавшись в постели, Надежда решила не забивать голову, и просто прогуляться по улицам города, заглянуть в парк, побродить по аллеям, купить семечек, и просто посидеть на скамейке, подставив лицо теплому июньскому солнцу.

Выйдя из сырого, как обычно загаженного подъезда на улицу, она задержалась на мгновение, радуясь теплой погоде — солнце светило в глаза, и поначалу было трудно рассмотреть, что творится на улице. Когда глаза немного привыкли, она заметила, что у подъезда, на одной из лавочек расселся невысокий, стройный паренек. Он глазел на нее так, что казалось еще немного, и провертит своим взглядом дырку. Надежда усмехнулась (о, тогда она была вполне симпатичной девчушкой) и повернулась, краем глаза заметив, что парень приподнялся, провожая взглядом. Как оказалось в одном доме с ней, проживал его закадычный друг, Сашка — известный на весь подъезд забияка и бабник.

Неделя пролетела как миг — он встречал ее у подъезда, сжимая в руках нехитрый букетик полевых цветов. Они гуляли в парке, кормили голубей остатками булки, ели тающее в руках мороженое, смеялись над собой в комнате смеха, катались на качелях, под недовольное ворчание бабушек, прогуливающихся с внуками, и много, много всего…

Они могли целый день напролет находиться вдвоем, и им никогда не было скучно. И как только солнце уходило прочь, покидало голубое небо, они вспоминали о том, что пора по домам.

Иногда, он провожал ее до самой квартиры, и Надя, убедившись, что бабушка спит, обложившись огромными пуховыми подушками, тихонько, чтобы не слышали любопытные соседи, звала его в гости. Они сидели на старой, продавленной кровати, забравшись с ногами, и просто смотрели друг на друга — это было похоже на чудо. Сергей рассказывал о том, как окончил институт, о своих планах на будущий год — ничего особенного, устроиться на работу, и быть может (при этом он многозначительно поглядывал на нее, а его лицо становилось необычайно серьезным) немного остепениться, завести семью…

Они включали старенький, разбитый кассетный магнитофон, и нестареющая примадонна тихонько вещала из него своим прокуренным голосом, напевая под нехитрый мотив о том, что много всякого сокрыто в небольшом, и вместе с тем огромном слове "любовь".