Стивен Кинг - Худеющий

«Рак», подумал он вновь, и это слово смешалось с шепотом старого цыгана.

— Билли, ты наверху?!

«Рак. Точно он, проклятый. Вот и все. Каким-то образом он меня проклял. Старуха была его женой… или сестрой… и он наложил на меня свое проклятье. Неужели такое возможно? Неужели? Неужто уже сейчас рак пожирает меня изнутри, подобно тому, как его нос?..»

Тихий сдавленный стон вырвался из глотки. Лицо в зеркале было воплощением болезненного ужаса — набрякшая физиономия инвалида. В этот момент Халлек почти полностью убедился: у него — рак.

— Билли-и-и!

— Я здесь. — Его голос прозвучал ровно. Почти.

— А я тут ору, ору!

— Извини. «Только не поднимайся сюда, Хейди. Не смотри на меня в таком виде, а то отправишь меня сразу в эту чертову клинику „Мэйо“. Ради Бога, оставайся там. Прошу тебя».

— Ты не забудешь записаться к доктору Майклу Хаустону?

— Нет, — ответил он. — Я запишусь.

— Спасибо, дорогой. — Хейди милосердно удалилась.

Халлек помочился, помыл руки и лицо. Когда он решил, что принял свой нормальный вид, спустился с лестницы, пытаясь беззаботно насвистывать.

Никогда в жизни ему еще не было так страшно.

6. 217

— Сколько сейчас весишь? — спросил доктор Хаустон. Халлек решил говорить начистоту и прямо сообщил ему, что потерял около тридцати фунтов за три недели.

— Ого! — воскликнул Хаустон.

— Хейди малость волнуется. Сам знаешь — эти жены такие…

— Она права, что волнуется, — сказал Хаустон.

Майкл Хаустон был для Фэйрвью образцом мужчины: красавец доктор с седыми волосами и ровным загаром. Когда видишь его под тентом за столиком бара в клубе, невольно думаешь, что перед тобой молодая версия героя известного сериала — доктора Маркуса Велби. Теперь он сидел в баре у плавательного бассейна, который здесь называли корытом. На Хаустоне были красные штаны для гольфа, подпоясанные широким белоснежным ремнем, туфли для гольфа — естественно, тоже белоснежные. Рубашка — фирмы «Лакост», часы — «Ролекс». Пил он «пинеколада». Его стандартной шуточкой была: «пенис-колада». У них с женой росли два невероятно красивых ребенка, жили они в большущем доме в нескольких минутах ходьбы от клуба — на улице Лантерн Драйв. Этим обстоятельством Дженни Хаустон любила похвастаться, когда выпивала, заявляя, что дом стоил свыше ста пятидесяти тысяч. Хаустон ездил на коричневом «Мерседесе» с четырьмя дверцами. Супруга — на «Кадиллаке-Симаррон», напоминавшем «роллс-ройс», страдающий геморроем. Их детишки посещали частную школу в Уэстпорте. Местные сплетни, которые чаще всего оказывались правдой, утверждали, что Майкл и Дженни Хаустон, видимо, достигли своего модуса вивенди: он был маниакальным бабником, а она начинала принимать виски каждый день с трех часов. «Типичная семья Фэйрвью», подумал Халлек и вдруг, помимо страха, ощутил усталость. Он в самом деле слишком хорошо знал эту публику.

Билли посмотрел на собственные сверкающие белые туфли и подумал: «Перед кем выпендриваешься? Все эти одеяния — ритуальные перья племени».

— Завтра я хочу видеть тебя у себя в кабинете, — сказал Хаустон.

— Да у меня еще процесс в суде…

— Плюнь на процесс. Это гораздо важнее… А пока вот что скажи: у тебя никаких кровотечений не было?

— Нет.

— Ну, буквально даже из скальпа, когда причесываешься?

— Нет.

— Какие-нибудь незаживающие ранки? Нарывы?

— Нет.

— Отлично, — сказал Хаустон. — Кстати, я сегодня заработал восемьдесят четыре очка. Каково, а?

— Я думаю, еще пару лет тебе придется поиграть, прежде чем станешь мастером, — ответил Билли.

Хаустон засмеялся. Подошел официант. Хаустон заказал еще один «пенис-колада», Халлек — один «Миллер»: страшно захотелось вдруг пива.

Майкл Хаустон наклонился к нему. Взгляд его был серьезен, и Халлеку снова стало страшно. Словно тонкая игла начала прощупывать очертания его желудка. С тоской он подумал, что в его жизни произошла перемена и отнюдь не к лучшему. Отнюдь. Он был очень напуган. Месть цыгана.

Строгий взгляд Хаустона зафиксировался на Билли, и тот услышал:

— Пять шансов из шести, что у тебя рак, Билли. Мне нет нужды даже рентген делать. Твое завещание в порядке? Хейди и Линда не пропадут? Знаешь, когда ты еще относительно молод, тебе и в голову не приходит что такое может с тобой произойти. Однако может. Еще как может.

Сообщив тихим бесстрастным голосом эту самую важную для Билли информацию, Хаустон неожиданно спросил:

— Сколько нужно носильщиков, чтобы похоронить черномазого из Гарлема?

Билли с легкой фальшивой улыбкой покачал головой.

— Шесть, — сказал Хаустон. — Четверо несут гроб, а двое — тащат радиоприемник.

Хаустон рассмеялся, а Халлек увидел мысленно картину: цыгана, поджидающего возле здания суда. Позади него, на участке, где стоянка была запрещена, находился старый пикап. На нем аляповато намалевана яркая картина: единорог, стоящий на коленях и склонивший голову перед цыганкой с охапкой цветов в руках. На цыгане была зеленая жилетка с пуговицами, сделанными из серебряных монет. Глядя на Хаустона, смеющегося над собственной шуткой, Билли подумал: «Оказывается, ты помнишь гораздо больше, чем тебе казалось вначале. Думал, что запомнил только нос этого мужика! Ан нет! Ты запомнил практически все».

Дети. В кабине фургона сидели дети и смотрели на него бездонными карими глазами. Глаза их были почти черными. «Худеющий», сказал старик, и несмотря на шершавость пальца, его прикосновение было почти любовным.

«Номера Делавера», неожиданно вспомнил Билли. «На их машине были номерные знаки Делавера. Возле бампера наклейка с изображением…»

На руках Халлека появилась гусиная кожа. Хотелось заорать, как однажды орала тут женщина, которой показалось, будто ее ребенок утонул в бассейне.

Билли Халлек вспомнил, как впервые увидел цыган, когда они явились в Фэйрвью.

Они припарковали машины вдоль главной улицы, и тотчас на газоны высыпали дети, затеяв игры. Цыганские мамаши сбились в кучки, о чем-то болтая и наблюдая за детишками. Наряжены пестро, но не так по-деревенски, как в голливудских версиях тридцатых и сороковых годов. Женщины были в летних пестрых платьях, в брюках, а те, что помоложе, щеголяли в джинсах. Выглядели ярко, полными жизни, но в чем-то опасными.

Молодой парень выскочил из микроавтобуса «Фольксваген» и принялся жонглировать увеличенными копиями булав кегельбана. КАЖДОМУ НУЖНО ВО ЧТО-НИБУДЬ ВЕРИТЬ — было начертано на его рубашке с короткими рукавами. — И СЕЙЧАС Я ВЕРЮ, ЧТО ВЫПЬЮ ЕЩЕ ПИВА. Дети Фэйрвью побежали к нему, словно притянутые магнитом, с радостными криками. Парень играл бицепсами, на груди прыгал огромный крест. Мамаши Фэйрвью торопливо забирали своих детишек и уводили их прочь. Другие матери оказались менее проворными. Ребята постарше направились к цыганским детям, а те прервали свои игры и наблюдали за их приближением. «Горожане», говорили их темные глаза. «Эти городские дети повсюду, куда ни сунься. Мы знаем ваши глаза и прически, знаем, как блестят на солнце скрепы-исправилки на ваших зубах. Мы не знаем, где будем завтра, но знаем, где будете вы. И как вам не надоедают одни и те же лица, одни и те же места? Наверное, потому вы так нас ненавидите».