Птенчик - Дмитрий Мордас
Она указывает на стену, исписанную проклятьями и ругательствами.
– Я вон видите, чего понаписала тут. С тех пор она вроде реже стала лазить. – Бабка тяжело вздыхает: – Уехать бы отсюда, да кому я нужна…
Бормочу что-то ободряющее: ничего, мол, все наладится. Потом вспоминаю о Паше:
– Давайте послушаем Павла.
Одной рукой он продолжает водить «пищалкой» вдоль холодильника. Другой – придерживает футболку, чтобы не сильно задиралась и не обнажала живот.
– Как я уже сказал, здесь много остаточной энергии. Она аккумулировалась в темноте за плитой, пока не набрала критическую массу и не перешла в другое состояние. Чисто технически это даже не ваша соседка – просто отпечатки ее и ваших мыслей…
Опять его понесло. Качаю головой, одними губами шепчу: «Проще».
– Ну… в общем… такие сущности любят темноту и не выносят солнечного света, – продолжает Паша. – Это как плесень. Нужно расчистить пространство, проветрить, просушить на солнце. Но какое уж тут солнце. Поэтому сделаем по-другому. Проведем сеанс фотоэкзорцизма.
– Потом Елизавета поставит дополнительную защиту, – подхватываю я.
Лиза все таращится в стену над плитой. Пальцами теребит кончик одной из двух своих черных косичек.
– Верно, Елизавета Павловна?
Не сразу, но она поворачивается. Отрывает руки от косы и, словно не зная, куда деть, скрещивает их на груди. Она вообще очень красивая, хоть и согласилась сесть на эту мерзкую табуретку.
– Я говорил, что вы защиту поставите, психическую.
– А… да… да, верно, – она снова отворачивается к стене.
Это что еще такое? Ведь так хорошо начиналось.
– Когда закончим, здесь будет чисто, как в новостройке. Никаких сущностей.
– А вы уже такое видели? – спрашивает бабка.
– Разумеется. И не раз. Будьте спокойны, Евдокия Ивановна.
Скорее бы все закончилось. Мне уже тошно от этой сладкой и густой вони.
– А по деньгам сколько будет? Вы учтите: я пенсионерка, сорок лет медсестрой от…
– Не переживайте. О деньгах потом. Давайте закончим сперва.
* * *
– Пять тысяч?! – кричит Паша. – Это издевательство. Я там чуть не… мне чуть плохо не стало, а тут такое.
Идем по заснеженной улице. Удивительно темной. В соседних пятиэтажках горят лишь несколько окон, и то свет в них тусклый, будто просачивается через грязные стекла.
– Ты же сам видел! Она вообще непробиваемая! Радуйся еще, что до пяти поднять получилось.
– Надо было сначала о цене договориться, а потом уже остальное.
Долго молчим. Идем. Как-то незаметно оказываемся на освещенной улице. В витринах – новогодние декорации: снежинки, деды-морозы, снегурочки с маленькими красными лицами.
– Сам знаешь, по-разному бывает. Помнишь, как летом с тем повешенным?
Веский аргумент. Мы тогда сразу четыре квартиры обработали. Целый этаж в подъезде сбился во что-то вроде культа вокруг призрака самоубийцы. День за днем они выдумывали истории, чуть ли не до смерти друг друга запугали. По их словам, повешенный мог перемещаться по этажу, как ему вздумается, и свисать с любой из люстр в любой из квартир. А еще душить. Пришлось тогда, конечно, поработать. Даже подключать кое-какую тяжелую артиллерию из Пашиного арсенала, но мы справились. Почти тридцать тысяч за день работы. На двоих. Лизы тогда с нами еще не было.
– Ну да, тогда хорошо вышло, но, блин… Пять тысяч на всех. Да я бы сам свою долю отдал, лишь бы не ходить туда.
«Хорошо тебе говорить, – думаю я и с силой пинаю кусок льда, примерзший к тротуару. – У тебя-то работа есть».
– Ну слушай, – говорю, – полторы тысячи за два часа. Плохо разве?
Паша не отвечает.
– А еще пятьсот рублей лишних остается. Давайте куда-нибудь зайдем. Отметим избавление от Пожирательницы Борща.
Все молчат.
– Лиза, ну ты как? – спрашиваю я.
Она не поднимает головы.
– Лиза-а-а! Все нормально?
– Да… – она трет глаза, будто слезы смахивает. – Я просто никак не могу забыть ту штуковину на стене.
– Какую штуковину?
– Ну эту картину, что ли, над плитой.
– Картину?
– Да нет же. Прямо на стене – Она останавливается. – Вы что, ее не заметили?
Мы с Пашей отрицательно качаем головами.
– Там лицо нарисовано. Грязью, жиром, не знаю чем. Старуха, кажется, да такая жуткая… и рот у нее здоровенный такой… как у мужика из «Роллинг Стоунз», только шире.
– Бабка нарисовала?
Лиза пожимает плечами.
Разговор утихает. Стоим на тротуаре. Украдкой, пока Паша не видит, поглядываю на Лизу. Она все еще бледная и очень красивая.
Мимо проезжают машины. Прохожие с раздражением косятся на нас.
– Так, – говорю. – Давайте все же зайдем кое-куда. Я знаю тут отличное место.
На самом деле не знаю. Просто вижу какую-то пиццерию и веду всех туда.
Сидим ждем, когда принесут заказ. Пиццу Паша заказал за свои деньги. Я не возражаю.
– Ну смешно же! – говорю. – Вся эта история о борще.
Люстра над нами деревянная и сделана в виде колеса от телеги, из которого свисают лампочки. Бо`льшая часть не горит.
– Ничего смешного, – бурчит Паша. – Обманули старую женщину.
Хочу возразить, что раньше, когда дела шли лучше, он этим вопросом не задавался. К тому же мы и вправду помогаем. Статистику не собираю, но уверен: многим от наших сеансов легче стало, а хуже – никому.
– А я и в самом деле защиту поставила, – говорит Лиза.
Опять она за свое.
Вообще она сама нас нашла. В начале осени позвонила по объявлению и напросилась на встречу. Рассказывала, будто она настоящий медиум и может видеть всякое. Соврала. А еще, что пишет роман о привидениях и даже публиковала несколько рассказов. Это правда.
Отчего-то я никак не могу заставить себя их прочесть.
У нас она хотела набраться вдохновения и опыта.
Принесли пиццу.
Все продолжают молчать.
– Да ну вас, – бормочу себе под нос и принимаюсь за еду.
* * *
Просыпаюсь. Знаю, что лежу в своей кровати, вот только не помню, как попал сюда.
Зато помню сон.
Мама жива. Сидит рядом и гладит по голове, как в детстве, когда я боялся уснуть. Я пла́чу и прошу ее не уходить.
За окном светло. Утро, день или ранний вечер.
Встать удается не сразу.
Долго разглядываю отпечаток ладони на полу возле кровати. Одеяло перемазано чем-то жирным и липким. Меня едва не тошнит. Отбрасываю его.
Кое-как пробираюсь на кухню.
Полный разгром.
Холодильник открыт. На полу опрокинутая кастрюля со вчерашними макаронами. Они валяются рядом, засохшие, похожие на мелкие морские ракушки.
