Птенчик - Дмитрий Мордас

– Нет-нет, спасибо, мы постоим! – отвечаем хором.

В жизни бы не сел туда, тем более в единственных приличных брюках.

– Может, чаю? Угостить вас, правда, нечем: все эта гадина сожрала!

– Мы перед выходом поели, – говорит Паша. Протискивается мимо Лизы, как всегда опустив голову, расстегивает рюкзак и роется в инструментах.

Бабка с интересом следит за ним.

Я еще раз оглядываю кухню и только тут замечаю надписи. Хотя нет, заметил я их давно, но лишь сейчас начинаю вчитываться в них.

Написано черным маркером. Вокруг слов – россыпи крестов. Как будто ребенок кладбище рисовал.

Разобрав слова, едва не фыркаю от смеха.

«Убирайся!», «Тварь!», «Гори в аду!».

– Вот оттуда она и лезет, – снова и снова повторяет Евдокия Ивановна. – И вот сюда ползет, тварь!

На дверце холодильника тоже кресты и надписи: «Не лезь!», «Не твое!», «Гадина!».

Паша издает странный булькающий звук.

Ловлю его взгляд. Качаю головой. Он кашляет в кулак и отворачивается.

Лиза – молодец. Она с неподдельным ужасом оглядывает плиту, стены, стол и саму Евдокию Ивановну.

– Значит, ее интересует холодильник? – спрашиваю я.

– Ага. Очень интересует. Еду из него ворует. Борща кастрюлю сожрала. Картоху. Огурцов банку. Яйца. Пельмени. При жизни хлеб ела да воду пила. Все деньги экономила, а щас платить-то не надо, лазь, значит, жри чужое. Коммунизм.

Бабка грозит кулаком в сторону плиты, потом хватает со стола кружку и громко отхлебывает.

– Мы вообще дружили с ней. Сорок лет знакомы были. И общались знаете как? Ее кухня-то как раз там, за стеной, а стенка тонкая. Все слышно. Гремит она, бывало, тарелками – завтрак, значит, готовит. Ну я ей кричу: «Доброе утро, Семеновна!» И она мне в ответ: «Доброе!» Или она первая меня зовет:

«Ду-у-у-ся-я-я! Ду-у-у-ся-я-я!»

Евдокия Ивановна падает на табурет. Долго молчит. Жует губы.

– Очень мне этого не хватало, когда она померла. И вот просыпаюсь однажды. Темно еще. Четыре с хвостиком. Захожу на кухню. Попить, значит. А за стеной возится кто-то. Я и говорю по привычке: «Доброе утро, Семеновна!» Уж не знаю зачем. Самой аж жутко сделалось. Там ведь никого. Стучать перестали. Я уж к себе уйти хотела, как слышу: «Доброе!» Голос страшный такой. Скрипучий. Уже потом я решила, что мне почудилось. Ну а дальше… у вас такое бывает: делаешь что-то, а потом сам и не помнишь?

Киваю. Она только усмехается, сверкнув золотыми зубами.

– Да не бывает. Вы ж молодые. Погляжу на вас, когда до моих годков доживете. В общем, после того раза у меня продукты стали пропадать. И грязь повсюду лезет. Прямо сочится откуда-то. Моешь-моешь, а все липкое, паскудное. Аж руки опускаются. Я-то сперва на себя думала. Ну, съела ночью и забыла, а грязь? Кто ее знает, откуда берется?

Старуха поднимает тюль, смотрит на улицу. Сквозь голые ветки видны соседние панельные пятиэтажки. Угрюмые. Без единого огонька в слепых окнах.

– У меня вот дерево тут растет в палисаднике. По нему малолетки лазят. В квартиры заглядывают, ищут, чего бы стащить. А участковому плевать. Нажрется и спит там у себя в каморке. Думает, не знает никто. Так вот, я в прошлый вторник проснулась. Слышу: кастрюли звенят. Показалось сперва, что за стеной это, у Семеновны, значит. Долго лежала, слушала, потом поняла: это тут. На кухне. Забрались, подонки. Шарятся. Беру спицу. Я тогда шапку заканчивала вязать, потом вам покажу. И на кухню бегом. Сейчас, думаю, вы у меня узнаете, как старую женщину грабить. Захожу. А на полу нечто. По виду ребенок. Худой, маленький. На коленях стоит. И вот прям тут руками из кастрюли капусту черпает. Я тогда даже не испугалась почти, наоборот, такая злость взяла. Замахнулась спицей и кричу: «Ах ты гадина, чужое жрешь?»

Паша всхлипывает. Тихо, не меняясь в лице, пинаю его в голень.

– Ой. – Он отодвигается, налетает на Лизу. Та вскрикивает. Неожиданно громко.

Паша красный, будто обварился. Лиза, наоборот, вся белая. Ссутулилась, руками себя обхватила. Переигрывает.

Старуха долго глядит на нее.

– Да, – говорит она, – страшно все это. У самой руки-то трясутся. В общем, я спицей замахнулась. А она голову поднимает. Лампочка из холодильника светит. Гляжу, а это Семеновна. Рот у нее сделался большой, широкий. Улыбается, а изо рта суп на пол льется. Я спицу выронила и бегом к себе. Дверь заперла и молилась, пока светло не стало. А теперь, едва стемнеет, она уже выглядывает, смотрит, можно ли выходить. То глаз высунется, а то и целая голова. А когда совсем темно – к холодильнику ползет. Я его хотела к себе перетащить, но что, если она за ним придет? Уж лучше здесь.

Вежливо киваю. Пускай выговорится.

– А какие вы меры принимали против этой… сущности?

– Меры? Молилась. Все без толку. Она все равно лезет.

– Ясно, – говорю. – А давно она умерла?

Не успеваю закончить фразу, как замечаю движение у кухонной двери. Поворачиваюсь и, словно в замедленной съемке, вижу, как падает Лиза.

Паша успевает подхватить ее. Он удивительно быстр для своих форм.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Лиза что-то пытается сказать. Паша помогает ей сесть на табурет и смущенно отступает в коридор.

Бабка хватает со стола кружку, выплескивает в раковину остатки чая, наливает воды из-под крана.

Лиза делает несколько глотков и кашляет.

– Извините, – произносит она. – Мне что-то почудилось.

Хорошо импровизирует. Даже я поверил.

– Елизавета – сильный экстрасенс, – говорю я. – У нее дар видеть тонкий мир.

Лиза хочет что-то добавить, но тут раздается писк. Кружка выскальзывает у нее из рук и падает на пол, но не разбивается.

Поворачиваемся к источнику шума. Это Паша включил «пищалку».

Выглядит она как измеритель психокинетической энергии из «Охотников за привидениями», но на деле это просто прибор для поиска скрытой проводки, который Паша немного доработал. Теперь он пищит тогда, когда нам нужно, к тому же может издавать несколько весьма зловещих звуков.

– Здесь определенно чувствуется сильная остаточная энергия, – говорит Паша.

– Евдокия Ивановна, вы можете продолжать рассказ, пока наши специалисты занимаются диагностикой.

– Я… ну… все сказала уже. Она ночью приходит. Иногда днем, когда темно. Выглядывает оттуда, – старуха указывает на плиту. – Улыбается. Подмигивает гадко так. Бывает, что и говорит. Но редко. Мо`ю я вот посуду. Чуть