Магазин работает до наступления тьмы (СИ) - Бобылёва Дарья

— На ваш страх и риск… — сказал Ножкин, бережно, будто больного птенца, опуская сверток на прилавок.

— Если вещь не в себе, полиэтилен не поможет, — отрезала Матильда, схватила сверток, чтобы рассмотреть поближе, и взглянула на Ножкина с хмурым недоумением. — Вы серьезно?

В пакете лежали мужские часы на цепочке — такие когда-то носили в кармане и называли «луковицей». Звонкое тиканье повисло в воздухе, как стрекотание кузнечиков в жаркий день.

— Переверните их… — шепнул Ножкин. В его воспаленных глазах рыбьей пленкой переливался чистейший ужас, от каждого прикосновения к свертку Ножкин морщился, словно от боли.

Матильда последовала совету и снова взглянула на странного гостя — уже с подозрением. У часов не было задней крышки: в оголенном неподвижном механизме не хватало шестеренок, а у оставшихся погнулись зубчики. Устройство выглядело безнадежно сломанным — а значит, никак не могло так размеренно и назойливо тикать.

«Вещь не в себе», — мысленно повторил Славик. Ему показалось, что это определение идеально подходит и к часам, и к посетителю, и к Матильде, и к магазину в целом. Именно тогда Славик впервые остро ощутил, что во всем здесь кроется какой-то неуловимый подвох, огромный, спрятанный, как в детской игре, на самом видном месте…

Матильда заглянула в опустевший рюкзак, пошарила свободной рукой в многоцветном ворохе пакетов.

— Нет-нет, это они. — Ножкин с заговорщическим видом кивнул на часы. — Они тикают… Обличают. Они не в себе, вы совершенно правы…

***

Вторую часть истории Ножкин рассказывал севшим, трагическим голосом и иногда хватался за воротничок, словно ему было трудно дышать, но на дверь уже не оглядывался и свежего воздуха не требовал.

Он признался, что сбором семейных преданий и фотографий его увлечение Анитой Ножкиной-Войцеховской не ограничилось. Он регулярно совершал паломничества в ее родной город, чтобы навестить полуразрушенный дом, где все произошло, и заглянуть к местным торговцам стариной. Виктор Павлович по крупице собирал материальные свидетельства жизни своей странной музы: в его коллекции была вышитая бисером сумочка с вензелем «АВ» на подкладке, платочек с тем же вензелем, флакон из-под духов «Нильская лилия» — точно такой же стоял на столике, за которым Анита позировала на одной из фотографий. И если подлинность этих предметов подтвердить было нельзя, то жемчужины коллекции — самые дорогие приобретения — точно принадлежали чете Войцеховских. Это были сборник любовных стихов с экслибрисом их домашней библиотеки, письмо Аниты к подруге Машеньке — неотправленный щебет о розах, платьях и других невинных пустяках, в узком конверте, который до сих пор пах горьким апельсином, и эти самые сломанные часы, без сомнения принадлежавшие инженеру Войцеховскому. На всех трех фотографиях супруга-тирана, которые удалось добыть Виктору Павловичу, из кармана Войцеховского респектабельной параболой свисала часовая цепочка.

Книга была его редчайшей барахолочной удачей, а часы и письмо он приобрел не так давно у внучатого племянника последней из оставшихся в городке Войцеховских. Старушка тащила в дом все подряд, и ее квартира была буквально завалена разнообразным хламом. Часы нашли под ванной, в стеклянной банке с крепко закрученной крышкой. А вот саму старушку Войцеховскую так и не нашли. Еще у нее хранились черепаховые гребни Аниты и прелестная музыкальная шкатулка, которую Ножкин тоже видел на фотографиях, но ушлый племянник заломил такую цену…

— Что значит — не нашли? — перебила Матильда.

— Пропала старушка, — пожал плечами Виктор Павлович. — Сказали, за хлебом вышла и не вернулась. Только, как по мне, дело вовсе не в хлебе было…

Вскоре он начал просыпаться по ночам от какого-то непривычного звука. Звук вплетался в заоконный городской шум и шорохи спящего панельного дома, становился то тише, то громче и не давал покоя, словно острый камешек в ботинке. Потом Ножкин засыпал вновь и забывал о нем — так продолжалось какое-то время, пока однажды, пробудившись на рассвете и глядя в облупившийся потолок, он не понял, что слышит тиканье часов инженера Войцеховского. Сломанных, с погнутыми шестеренками часов, в которых, если поднести их к уху, с нежным звоном перекатывались искалеченные детальки.

Сначала Ножкин прогуглил вопрос и пришел к выводу, что у него тиннитус — шум в ушах, возникающий сам по себе, без внешнего источника, — один из признаков надвигающейся глухоты. Но отоларинголог велел ему пить пустырник и поменьше гуглить всякие болезни. Фантомное тиканье пустырника не испугалось и даже как будто стало громче. Поразмыслив, Виктор Павлович счел его в чем-то даже лестным проявлением загадочного семейного безумия Ножкиных, родоначальницей которого была пленительная Анита.

«Кто знает, — покрываясь приятными мурашками, думал он. — Может быть, и меня за пределами здравого смысла ждет нечто необычайное».

Часы-«луковицу» Виктор Павлович разместил в особом шкафу, где под стеклом хранилось всё так или иначе связанное с прекрасной босоножкой. Вечерами, выпив недорогого вина — приходится экономить на всем, если хочешь покупать подлинные антикварные вещи, — он доставал из шкафа то сумочку, то надушенный конверт, которых касались давно истлевшие нежные пальцы, и мысленно переносился в прошлое, к своей драгоценной Аните. В разгоряченных вином мечтах он спасал ее от супруга-тирана и доктора Барятина, блестяще доказывал в суде ее невиновность и увозил за границу. После этого Анита часто снилась ему — белоплечая, волоокая, печальная…

Однажды тиканье сломанных часов вновь разбудило Ножкина посреди ночи. От выпитого накануне у него разболелась голова. Сонный и недовольный, он пошлепал к шкафу, достал часы и принялся вертеть в руках, надеясь найти какой-нибудь потайной механизм и заставить их замолчать. Ножкин плохо соображал, что делает — ему отчего-то втемяшилось в голову, что хитрый мастер специально встроил в часы особое скрытое устройство, чтобы они продолжали тикать и после поломки, сводя владельца с ума. Он подцеплял шестеренки ногтем, пытался их крутить, шепотом ругал часовщика-мистификатора — и грезил об Аните, которую держал в объятиях за секунду до неприятного пробуждения.

Запахло мокрым железом и еще, кажется, горелыми спичками, зеленоватая пелена подступила к глазам, будто от перепада давления. Это обморок, понял Ножкин, тщетно пытаясь взбодрить свое оцепеневшее сознание. Воздух в комнате моментально остыл, гладкое и холодное ткнулось в пятки, и вокруг густо, до сладости во рту запахло розами.

Ножкин стоял на каменных ступенях крыльца, над головой у него тускло мерцал фонарь, а выше переливалось перистым перламутром еще не остывшее после жаркого дня небо. Пронизывающий холод отступил, вокруг Ножкина беззвучно сомкнулся теплый, как молоко, воздух летнего вечера, а на щеку опустился зудящий комар.

— Мамочки, — вслух изумился Ножкин.

И справа от крыльца, поправляя съехавшую на плечо мягкую косу, поднялась из роз волоокая Анита в садовых перчатках.

***

Славик сразу поскучнел, и рука сама потянулась в карман, к телефону — какой смысл тратить память на монолог шизофреника. Вот в чем подвох: они все тут сумасшедшие, искренне верящие в свой бред. Наверняка приторговывают магическими кристаллами и сборниками заговоров на все случае жизни, а у этой Матильды есть где-нибудь аккаунт с хрустальным шаром на аватарке: «Медиум, астральный практик, потомственная ясновидящая» или что они там еще пишут… Скукота какая, с досадой подумал Славик, но запись на всякий случай выключать не стал. Вера во всякую паранормальную чушь и сопутствующее ей шарлатанство — тоже весьма благодатная тема…

Матильда же, напротив, слушала посетителя с возрастающим интересом. Теперь она уже не перебивала и, облокотившись на прилавок, не сводила с Ножкина глаз, в которых горело жадное любопытство. Из-за кассового агрегата выглянуло слегка заспанное лицо Женечки, на котором удивленный Славик тоже заметил некоторое оживление.

Смущенный таким пристальным вниманием Ножкин утер вспотевший лоб и, понизив голос, сообщил, что произошедшее далее он помнит урывками, к тому же дело это глубоко личное, касающееся не только его, но и дорогой сердцу персоны. Вроде бы Анита, побледнев, пыталась крикнуть «городовой!», а Ножкин, убежденный, что видит самый реалистичный и прекрасный в своей жизни сон, умолял ее успокоиться, клялся, что не причинит ей вреда, и в процессе совершенно случайно закрыл ее алеющий в сумерках рот поцелуем. Тут же отпрянул, сжался, счастливый и готовый к любому наказанию за это возмутительное домогательство. Но Анита не стала хлестать его по щекам и повторно звать городового. Взгляд ее смягчился, и испуг в нем сменился той самой властной самочьей тяжестью, всякий раз заставлявшей влюбленного Ножкина вспоминать старинное слово «сладострастие». Она прикусила нижнюю губу, коснулась его бедром, таким нежным и жарким под тонким домашним платьем. Низкорослый, щуплый, нелюбимый женщинами Ножкин оторопел от счастья и, кажется, потерял дар речи. Анита подалась вперед, пальцы ее заскользили по пуговицам темно-синей пижамы незваного гостя, и ошалевший Виктор Павлович вслед за своей дамой сердца опустился под розовый куст…