Ричард Кнаак - Король серых

В «Бесплодной земле» царило веселое оживление. Возможно, веселье это и было в известной степени фальшивым, но Джеремии все же показалось, что в воздухе, в атмосфере его было разлито — пусть слабое — ощущение надежды. Он уже давно понимал, что Серый может стать чем-то большим, нежели простое отражение сознательного и бессознательного начал в Человеке. После исчезновения ворона он понял и то, чем не может стать Серый — человеком. В этом и крылась их ошибка; они полагали, что должны быть частью реального мира. Но им никогда не суждено было стать живыми — то есть в земном понимании этого слова, — так зачем же следовать по ложному пути? Они представляли собой иную форму жизни, происхождение которой столь же таинственно, как и происхождение самого Человека. Джеремия пытался внушить им, что, хотя они и связаны с человечеством, им предначертан иной путь. Серые могут создать свой собственный мир, который в чем-то по-прежнему будет пересекаться с земным миром, а в чем-то будет жить своей жизнью.

Разумеется, среди них всегда будут встречаться призраки-сомнамбулы, поскольку, пока люди, видят сны, они неизбежно будут воспроизводить их. Но главное, однако, в том, что многие, как Арос и Каллистра, способны развиваться, прогрессировать. С Аросом это произошло давным-давно. Джеремия не знал, что послужило для него первотолчком, да и сам долговязый уже не помнил этого. Тодтманн подозревал, что не обошлось без эльфов, хотя Арос пошел намного дальше. Когда-то перед Обероном и ему подобными открывались большие возможности, но, едва обретя устойчивое обличье и идентичность, они успокоились и закоснели. Эльфы как богам поклонялись своим обветшавшим от времени идеалам, которые были обусловлены формой их существования. Потому что в царстве снов форма слишком часто определяет функцию.

— Джеремия?

На лице Каллистры лежала печать тревоги. Он улыбнулся. Она тоже отличалась от той, которую он впервые увидел в пригородном поезде. Верно, что во многом Каллистре помогла его вера в нее, но она и без того была незаурядная натура. Она была уверена, что это Джеремия вырвал ее из когтей ворона, он же считал, что в этом заслуга только ее самой. Подобно ворону, она смогла стать настолько реальной, чтобы влиять на окружающий ее мир. Ошибка ворона состояла в том, что он уверовал в возможность вырваться за пределы этого мира.

— Все в порядке, — сказал Джеремия. — Просто немного устал.

Поверил ли ему в конце концов ворон или нет? Осознал ли, что каким бы реальным ни рисовало его воображение смертных избранников, он всего лишь призрак и таковым останется?

Когда Джеремия объяснил это Аросу, тот улыбнулся и сказал:

— Выходит, мы все это время зря беспокоились? Ему, оказывается, было на роду написано сгинуть?

Но они оба знали, что это не совсем так. Учиненный вороном пожар — к счастью, быстро потушенный городской пожарной командой, — доказал, что черная птица представляла собой серьезную опасность. Даже если бы ворон был обречен вечно оставаться призраком, от него все равно исходила бы угроза не только миру Серых, но и — хоть и косвенно — миру людей.

В зале танцевали тени. Казалось, они близки к тому, чтобы извлечь из этого праздника настоящее — реальное — удовольствие. До сих пор короли — включая Томаса О’Райана, — были на крючке у ворона, а потому рядовые Серые не особенно надеялись на них. Правда, случались и такие, которые, как тот же О’Райан, пользовались известным влиянием. Во многом благодаря им и существовали Серые, подобные Аросу и Каллистре. Теперь, когда — как выразились бы местные обитатели — прошлое похоронило своих мертвецов, Джеремия надеялся, что все переменится. Серые заслуживали лучшей доли.

Арос Агвилана в облачении придворного отвесил Джеремии поклон и произнес:

— Его Величество может спокойно есть, пить и веселиться, поскольку ворон мертв — и да здравствует король!

Джеремия не мог не улыбнуться, услышав привычный набор избитых штампов, — впрочем, он подозревал, что Арос на это и рассчитывал. Однако же оба они прекрасно понимали, что ворон не был мертв в буквальном смысле этого слова. Верно, он прекратил свое существование, но то, что он собой олицетворял, навсегда останется с ними, останется частью мира Серых. Зато теперь, когда они знали, что представлял собой ворон, угроза появления в их среде ему подобного становилась маловероятной. Но Джеремия пообещал себе, что постарается, чтобы его наследники, те, которые когда-нибудь займут его место — а он надеялся, что это произойдет не скоро, — были готовы ко всему.

— Джеремия, это скоро кончится, — прошептала Каллистра, неправильно истолковав его молчание. — Арос обещал. Знаешь, мне кажется, он немного побаивается тебя после того, что ты сделал с черной птицей.

— Что не мешает ему время от времени нашептывать мне на ухо ценные советы, не так ли?

Долговязый призрак уже подходил к нему с некоторыми своими соображениями. Джеремия решил, что с ним надо держать ухо востро. Он будет выслушивать Ароса, но не станет раздавать никаких обещаний, прежде чем сам все не обдумает. Теперь, когда он решил остаться здесь, чтобы помогать обитателям Сумрака, всякое решение, которое он принимал, касалось и его собственной судьбы. Хотя бы из этих соображений он должен быть осторожнее.

Каллистра протянула ему кубок, который непонятно откуда вдруг оказался в ее руке. Джеремия взял кубок и, подозрительно покосившись на Каллистру, заглянул внутрь.

— Не беспокойся. Это вино вовсе не такое сухое.

— Просто на всякий случай. — Вино действительно было сладкое.

Каллистра придвинулась к нему поближе:

— Знаешь, я счастлива, что ты остался… только я волнуюсь за тебя. Ради нас ты оставил свой мир, свою жизнь.

Джеремия Тодтманн, король и якорь Серых, вспомнил свою жизнь, какой она была до того момента, как его призвали сюда. Затем он окинул взором помещение клуба, наполненное существами, среди которых ему предстояло провести остаток дней. Они были самой различной формы — иногда просто невообразимой. Но какое бы обличье у них ни было, все они теперь зависели от него, короля Серых.

Джеремия снова посмотрел на сидевшую рядом с ним прекрасную призрачную женщину, само существование которой было лучшей гарантией того, что он никогда не отступит от поставленной им самим грандиозной задачи. Он поднес кубок к губам и ответил:

— Моя жизнь только-только начинается.

Примечания

1

небоскреб в Чикаго, самое высокое здание в мире: 110 этажей, высота 443 м. — Примеч. пер.