Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

— Да. И мне нужен пузырек с эфиром, купила?

Она потянулась за тахту, стараясь не менять позу, подняла с пола мягкую сумку. После слов тишина встала в студии ватой, шуршала краями.

— Как тихо. Будто и нет города там. А голос, как в шаре.

— Где?

— Ну, говорят — как в колоколе, но там звонко. А мы будто в шаре, голоса бегут вокруг, не уходят. Я сказала ерунду?

— Нет… — он принял пузырек коричневого стекла и сунул в карман брюк. Отвел лампу, свет метнулся и уставился в угол, освещая набросанные на спинки стульев ткани. Альехо снова уселся в кресло и вытянул ноги.

— Ты поговори просто, — попросил.

— О чём?

— О чём хочешь. Просто поговори, — и подсказал:

— О Викторе, например.

Его лица в полумраке снова не было видно. За тяжёлыми шторами через стеклопакеты еле-еле пробивался дневной шум. И в неровном пятне света комкались цветные покрывала в углу. Аглая смотрела по сторонам, чтоб не смотреть в сторону Альехо. А потом, вздохнув, заговорила тихо и медленно:

— А что о нём? Я его два раза в жизни видела. Спасибо, познакомили. Он… Он мне нравится очень…

— Нормально это, — утешил Альехо. Тогда Аглая вздернула подбородок и добавила:

— И я его люблю!

В наступившей тишине Альехо кашлянул. Она молчала, потому что к глазам изнутри внезапно подкатили слёзы. И закончила упавшим голосом:

— Вот…

Сидела, отвернув лицо, рассматривала освещённый угол, ничего там не видя, ждала. Но Альехо молчал. И она оглянулась, пытаясь разглядеть выражение его лица. Он листал журнал, шурша еле видными страницами.

— Видите! Вам наплевать совсем!

— А что ты хотела услышать? Утешение какое? Любишь — люби. Может, и сложится у вас.

— Вы… Вы каменный какой-то. Зачем я вам, Илья Афанасьич? Модель, да? Просто для того, чтобы снимать? А зачем тогда зовёте, разговариваете?

Он захлопнул журнал и уронил его на блестящий пол рядом с креслом. Сцепил пальцы.

— Ты умная. Молодая и дура ещё, но умная. В лице у тебя есть глубина. Когда говоришь, её видно. Когда страдаешь — ещё глубже становишься. Тебя снимать хорошо. Такие сейчас редкость.

Аглая спустила с кушетки ноги и скользнула ступнями по гладкому, нащупывая сброшенные сапожки. С каменным лицом обулась и встала, аккуратно сложила мягкий плед. Посмотрела сверху вниз на сидящего в кресле пожилого мужчину.

— Это жестоко, Илья Афанасьевич. Пожалуй, я пойду.

Он всё молчал. И Аглая прошла мимо, ставя ровно ноги и постукивая каблуками, не сбиваясь. Сняла с вешалки у дверей свой плащ. Надевала медленно, будто ждала, что остановит. И, уже открыв дверь на лестницу, снова повернулась к сидящему:

— Спасибо вам.

— За что?

— За разговоры. За всё — спасибо. Мне хорошо было у вас. С вами.

— Пожалуйста. Вопрос можно, напоследок?

Она ждала, держась за ручку двери. Альехо поворочался, меняя позу.

— На что обиделась?

— Как? Вы хотели обидеть, ну и… Обидели.

— Нет! — он сморщился с досадой, махнул рукой. — Если умна, не будь дурой. Просто скажи словами, в чём твоя обида?

Она захлопнула дверь, и блёклый свет из пыльного коридора умер, погас. Прислонилась, шурша плащом.

— Я для вас — только модель. Получше, чем те, дневные, с деньгами. Но всё равно модель. Как вы сказали? С глубиной в лице. Редкость.

— Угу, угу, — он кивал в такт словам, сплетал и расплетал пальцы, — всё?

— Да.

— А что ахать не стал насчет любви?

— … И это тоже. Но это я переживу. А расчётливость ваша — противна.

Илья Афанасьевич сидел, рассматривая собственные руки. Слушал, как дрожит её голос там, внутри сказанного, и как она старается, чтоб он этой дрожи не услышал. Пока говорила (а он и слушал вполуха, — с первых слов понимая, что скажет), думал о том, что, наверное, надо бы — жалеть, гореть, своё вспоминать. Сочувствовать и любоваться. Вспомнил о Наташе, как вместе сидели на полу, на вытертом ковре в его комнате, а вокруг, рассыпанные, блестели снимки. И как она, заплакав, ушла в коридор, утыкаться носом в свою шубку.

— Снимай свой плащ, иди, сделай ещё кофе.

— Не хочу.

— Ты мне нужна. Надо объяснять — объясню. Хотя и сама поняла бы. Утешать не буду. Сильная — справишься. Тем более несчастья нет, сказал же, любишь — люби себе на здоровье.

Аглая еще постояла у двери, по-детски держась за круглую ручку. Голова подсказывала ей: весь разговор — нелеп. Обиделась на что? Да, обидно, очень. Если вернуться сейчас, да ещё и кофе идти варить, получится — он её победил и командует. Но та же голова шёпотом спросила: «а тебе это важно, важнее, чем ваши встречи и разговоры?». И, сняв плащ, Аглая снова повесила его на гнутый крючок.

— Вам нельзя так много кофе, — сказала, проходя мимо, — в вашем возрасте.

Альехо кивнул в ответ на колкость:

— Вот, молодец.

— Потому что язва? — она за дверью подсобки зазвенела ложечкой, зашуршала пакетом с молотым кофе.

— Живая потому что.

И сказал погромче, чтоб точно услышала:

— Через полчаса придет Витя. Портрет твой будем делать. Амбротип.

Глава 46

Рана Акута

Найя выплывала из сна, как из тяжёлой воды, когда кончается в лёгких воздух. Сон не хотел отпускать. Там, в глубине его, она разговаривала о чём-то неслышном с мастером Акутом, который стоял перед зеркалом, высоким, до самого потолка, и стаскивал через голову вылинявшую футболку. Она говорила, кажется, упрекала и о чём-то просила горячо, сжимая кулаки, и от этого внутри тоже всё сжималось. А потом воздух сна кончался, и она поднималась из глубины, больно вытягивая шею, чтоб высунуть голову в реальность и вдохнуть. Но сон тяжелел, и вот, снова внизу, на полувздохе, она говорила мужчине, стоявшему перед зеркалом, просила, чтобы он… Но снова её увлекало вверх, куда она устремлялась, вытягиваясь резиново, оставаясь на месте. Там, внизу, она видела его острые локти и ещё закрытую футболкой голову, а ниже, на выступивших узких мускулах плеч и спины, — лежала огромная цветная змея, двигала головой, рассматривая Найю, и из сомкнутой пасти мелькал двуострый язык. Снова рывок вверх, и даже звуки приблизившейся реальности раздавались в ушах, но тут уже она сама заупрямилась и осталась внизу, во сне, потому что надо было договорить. Акут опустил руки, уронил смятую футболку к босым ногам, прижимая локти к ремню джинсов. Тело змеи скользило по коже, переливаясь, как льётся широкая лента, нет, как толстая гладкая труба, и кое-где петли тулова уже поднимались, отлипая, и под ними краснела точками кровь.

Во сне она любила его, худого и угловатого, изогнувшегося над поясом джинсов, и его опущенные под тяжестью твари плечи кололи ей сердце. Там, в светлой комнате без окон, с трещащими на потолке палочками ламп, истекала нежностью и вдруг — ревностью, потому что за дверями слышались голоса, шаги, — и она была уверена — он нужен всем, главный, самый важный, и все ждут, когда можно будет войти и забрать его. У неё. И надо было уговорить — не выходить туда, где быстро и шумно ездят машины, кивают решётчатыми шеями краны над скелетами домов, а листья деревьев покрыты серой пылью. Надо назвать его имя. Тогда повернётся, увидит. Посмотрит в глаза, а в них — всё.