Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная

Тяжёлая стальная дверь захлопывается прямо перед моим носом.

Я так и сижу как на иголках всё следующее утро. Туда-сюда по коридору ковыляет Николай, таская какие-то ящики и коробки, а я испуганно выглядываю в коридор, гадая, что там спрятано. А ещё я считаю время. И у меня созревает план.

Я успеваю дойти где-то до семидесяти между тем, как за стариком захлопнется дверь, и тем, как он снова зайдёт в коридор. И всё это время дверь операционной открыта. Ничто мне не помешает туда заглянуть. И вот, как только тяжёлая дверь стучит за спиной Николая, я решаюсь на отчаянный шаг.

Семьдесят. Я срываюсь с места, бегу через весь коридор. Сердце бешено стучит в ушах. Тяну стальную створку на себя. Шестьдесят один. С кряхтением протискиваюсь в узкий проём, и меня почти пинает под зад тяжёлая дверь. Пятьдесят четыре. В нос ударяет особый запах, который больше ни с чем не сравнить. Меня вдруг так накрывает от вида этого стола, мониторов, гигантской лампы под потолком, разбросанных бумаг, шкафов с инструментами, что против воли в памяти вспыхивает мой самый первый день жизни и… и что-то ещё.

Я словно вижу вспышки неясных образов и слышу ритмичный писк кардиографа. Но ведь мне никогда прежде не приходилось слышать кардиограф… Почему я вообще знаю, что это такое? Я усилием заставляю себя вернуться в реальность. Сорок. Время идёт.

Я смотрю на сложенные возле стола коробки и ящики. Опускаюсь на холодный кафель. Тридцать шесть. Крышки коробок сложены внахлёст. Распахиваю картонку. Жадно смотрю внутрь. Тридцать два. Это огромная стеклянная банка в вате. И внутри плавает… Это что? Это часть лица? Глаз?

Это аккуратно иссечённая часть человеческой головы, от скулы и до носа. Я вижу в разрезе те же самые пазухи черепа, что и на плакатах в классной комнате. Двадцать три. В горле вязнет комок, я стараюсь снова закрыть коробку. От испуга руки не слушаются. Кое-как складываю картон, в ушах шумит. Я бросаюсь к выходу из операционной. Семь. Тяну дверь. Шесть. Протискиваюсь в коридор. Пять. Дверь по инерции ходит туда-сюда. Пытаюсь её остановить. Четыре. С лестницы доносятся шаркающие шаги. Три. Бегу к своей палате. Два. Прячусь, едва переводя дух, в глазах темнеет. Один. Скрипит больничная дверь, Николай волочит ноги до операционной.

Я нервно сажусь на койку, пытаясь переварить увиденное. Должно быть, мне стоило этого ожидать? Раз меня «создали», то, конечно, из чего-то. В остальных коробках тоже части тел? Мёртвых тел? Но зачем они нужны? Неужели доктор хочет создать ещё одно подобное мне существо? Я делаю недостаточно?

* * *

Я слышу его шаги: каблуки туфель выбивают звонкую дробь по коридорной плитке в ритм взволнованного биения моего сердца. Словно время замедлилось, и я на доли секунды разбираю момент, когда его силуэт появляется на светлом фоне дверного проёма. В руках он держит какой-то свёрток.

– Ну, как у нас дела? – Доктор садится на табурет у моей кровати, а мне до того радостно его видеть, что все слова пропадают из головы. Я просто таращусь на него, рассматривая лицо, халат и костюм, и выглядит он точно так же, будто никуда и не уезжал. Не дождавшись моего ответа, он задаёт новый вопрос: – Как успехи в учёбе?

– Я теперь знаю дроби! И как посчитать площадь круга! И как узнать скорость движения! И из чего состоят бактерии! – наперебой выкрикиваю я, будто меня прорвало.

– Похоже, Николай хорошо постарался. – Он легонько улыбается, и я улыбаюсь в ответ. – Ну что, тогда, раз у нас такие хорошие новости, думаю, можно приступать к новым занятиям. Ещё более интересным.

– Да? К каким? – От нетерпения я ёрзаю на месте.

– Увидишь, – кладёт он ладонь на мою голову, а затем передаёт мне свёрток.

Он ужасно тяжёлый, большой, увесистый, как кирпич. Я удивлённо смотрю на него, вертя в руках. Он такой широкий, что закрывает собой мои бёдра.

– Я отсутствовал на зимних праздниках, но не подарить подарок было бы кощунством, – мягко поясняет доктор, встаёт с места, глядя на меня сверху вниз, и прячет руки в карманы халата.

– А я… Я могу его открыть? – не верю я своему счастью.

– Вперёд, – кивает он.

Я осторожно разворачиваю пергаментную бумагу, мне страшно её порвать. Невероятно! Это огромный и красивый атлас в алой обложке. «Анатомия человеческого тела» – гласит золочёное тиснение. Я начинаю её листать. Она старая, в ней очень много иллюстраций и схем. Они цветные и подробные, глаза сами собой магнитятся к похожим на узоры зарисовкам кровеносных сосудов и мягких ветвей бронхов.

– Когда-то я сам по ней учился. И мне кажется, тебе бы она тоже понравилась.

Ещё бы! Если эта книга способна дать мне хоть крошечку знаний доктора, то я её всю изучу от корки до корки! Все слова благодарности застревают, я ни звука издать не могу. И как-то уже и те материалы не кажутся чем-то значительным по сравнению с этим.

Глава 4

– Надень. – Доктор протягивает мне резиновые перчатки, которые скрипят от малейшего движения. На нём самом тряпичная хирургическая маска и шапочка, чтобы волосы не попадали в глаза.

Я подхожу к столу, яркий свет отражается в металлической поверхности и слепит. В перчатках не особо удобно, они мне большеваты, от маски на носу кожу опаляет собственным дыханием. Не понимаю, как можно так проводить часы, а доктор словно и не замечает неудобств.

На столе, на подносе, я вижу распластанную коричнево-зелёную древесную лягушку. С недавних пор у нас начались новые уроки. Уроки анатомии. Их мы проводим в другом помещении в больничном крыле – его называют «процедурным кабинетом» или «препарационной». На этих уроках доктор объясняет мне строение живых организмов, в основном млекопитающих, но не только их. А сегодняшний урок особенный. Практический.

– Это самец или самка? – спрашивает доктор, смотря на меня.

Для земноводных вопрос с подвохом. Я разглядываю лежащую передо мной лягушку: небольшое ухо, горловой мешок не выражен, подушечек на лапах нет.

– Самка.

– Верно. – Доктор передаёт мне диссектор[2] и хирургические ножницы.

Я выдыхаю. Настало время показать, что я теперь знаю и умею. Я защипываю кожу внизу живота, делаю первый надрез – она режется легко, будто куриная. Весь прошлый урок у нас был посвящён теории препарирования, и мне, кажется, всё уже знакомо. Кожа легко отделяется от мышц, будто вовсе к ним не подсоединена – лишь тоненькая мембрана гиподермы рвётся под лезвием.

– Раньше некоторые люди верили, что, если опустить лягушку в крынку с молоком, оно не будет так быстро скисать. Впрочем, не сказать чтобы они сильно ошибались. – Доктор поводит плечом, наблюдая, как я делаю надрез за надрезом. – В их слизи высокое содержание пептидов. Из-за этого у неё высоки бактерицидные показатели… Ну-ка, а чего у лягушек нет? – Ткнув в её мягонький живот щипцами, он будто подсказывает мне ответ.

– Рёбер! – догадываюсь я, вспоминая иллюстрации из пособий по герпетологии.

Поверх маски я вижу: его глаза чуть сощурились, как от улыбки. Так, аккуратный Т-образный разрез, сквозь плёнку уже просвечивают органы.

– А зачем вы тогда уезжали зимой? – спрашиваю я, удаляя похожую на склизкую паутину серозную оболочку. Оголяются мягкие, уязвимые органы, так напоминающие своими узорами розовато-коричневую цветную капусту; появляется первая кровь, пачкает лезвие.

– Мне нужно было достать медикаменты, оборудование и материалы для дальнейшей работы, – поясняет он. – Это непростая задача, потому я так задержался. – Для моего удобства он спицами закрепляет кожу на подносе.

– А что это за материалы? – Я всем видом пытаюсь показать, что это скорее вопрос для поддержания разговора, чем нечто волнующее меня больше всего в жизни.

– Что-то вроде этой лягушки. То, что было когда-то живыми организмами. – Я чувствую его взгляд и стараюсь почти не дышать. – Думаю, однажды и ты сможешь с ними поработать.

То есть как это? Я буду иметь