Людвиг Павельчик - Рыдания усопших (сборник)

Осмотревшись и убедившись, что непосредственная гибель ему в этой комнате не угрожает, человек заметно успокоился, перестал рыскать взором по углам и, выдав какие-то незамысловатые слова приветствия, последовал моему приглашению и сел. Некоторая нервозность, впрочем, в нем еще оставалась, что и понятно. По этой причине он, попытавшись сначала погрызть ногти, натянул на кулаки рукава своей рубашки, потом сжал-разжал ладони и, наконец, просто сел на них. Не удовлетворившись этим, человек снова встал, подтянул штаны, заправил в них рубаху, снова вытащил и, получив отказ на просьбу закурить, наконец успокоился.

Беседу я начал с малозначащих здесь вещей, навроде его имени, политических мировоззрений и длины юбки медсестры в коридоре. Первостепенное значение в первой беседе я придаю наблюдению: важно знать, насколько пациент откровенен со мной, точнее, в какой мере он собирается врать или фантазировать. Для постановки диагноза это почти никакой роли не играет, но всегда приятно убедить самого себя в своей компетенции и самому себе же поаплодировать. В некоторых случаях, впрочем, эта тактика может принести и реальную пользу, но сейчас речь не о ней.

Итак, выяснив, что сидящего напротив меня человека действительно зовут Герман Аше и что он обретается ныне в стенах сего учреждения именно потому, что поведал полиции об умерщвлении своей законной супруги и консервировании оной описанным выше способом, я, как водится, поинтересовался точкой зрения пациента на этот вопрос и, в частности, мотивами произошедшего. Начав говорить, Герман Аше сразу произвел на меня благоприятное впечатление манерой излагать свои мысли, а посему при пересказе вам его повести мне не придется чрезмерно потеть, подбирая нужные синонимы, ибо рассказ его был достаточно прозрачен и доступен пониманию, хотя и не лишен некоторой вязкости и порой излишней обстоятельности.

Итак, мой странный пациент, перегнувшись через стол и понизив голос до чуть хриплого шепота, поведал мне следующее:

«…Подбирать брошенную бабу стыдно, доктор… Словно бычок недокуренный да обслюнявленный с дороги. Делают это всегда украдкой, но жгучий стыд за собственную низость и недостойную слабохарактерность преследует потом часто всю жизнь. Поверьте, нет никакого благородства в том, чтобы укрыть чужой окурок со сморщенным коричневым фильтром от слякоти дороги и колес грузовика в собственном кармане. Глупость лишь и трухлявость.

Да… Баба бросившая не в пример в этом плане предпочтительнее, но и здоровья унесет несравненно больше, как чуть надкуренная сигарета по сравнению со все тем же бычком. Да и кончик фильтра в этом случае, как и в предыдущем, все равно обслюнявлен. Впрочем… Свежую сигарету, из пачки, придется курить на двоих, троих, а то и по кругу пускать. Тоже невелико удовольствие. Так что, как ни глянь – проигрыш один и позор… Но первый случай все же самый отвратительный, доктор. Поверьте мне.

Я свой «бычок» подобрал четыре с небольшим года назад, когда еще никакого понятия не имел об их разновидностях, да и в сортах табака не очень-то разбирался. Я жил тогда в одной из тысяч квартир, которыми набиты те ужасные высотки в новом городе, что пару десятков лет назад пришли на смену частным садам, время которых окончилось. Ну, да Вы знаете… Так вот, работая в компании по продаже чулок, пеньюаров, кружевных лифчиков и прочих предметов такелажа проституток, я, хоть и несколько стыдился обсуждать профиль нашей фирмы с приятелями, тем не менее плавно, но неотвратимо шел в гору по служебной лестнице и уже мысленно видел себя занимающим кресло начальника отдела маркетинга. Сам шеф благоволил ко мне и подчеркивал мое положение фаворита карьерной гонки, приглашая на банкеты и посиделки, в том числе и такие, которые его супруга, безусловно, не одобрила бы… Я видел в этом знак особого доверия, как и в том, что был вхож в его дом без приглашения, с подчеркнутой галантностью принося всякий раз букет цветов для его пропитанной запахом приторно-сладких духов пышногрудой женушки, неизменно благодарившей меня за любезность десятком жарких поцелуев в мои, под воздействием сладкого томления отвисшие, как у шарпея, щеки. И, хотя я знал, что большинство наших сотрудников мужского пола подставляли ее устам более интимные части тела, дружба с шефом была для меня дороже случайного бестолкового оргазма…»

Герман Аше достал из нагрудного кармана своей замызганной рубахи не менее замызганный ком носового платка и, развернув его несколькими энергичными взмахами над моим столом, с каким-то отчаянием высморкался.

Несмотря на достаточно бравое и приукрашено-философское начало повествования, владеющая человеком неуверенность бросалась в глаза, и было совершенно ясно, что все его залихватское многословие служило одной единственной цели – замаскировать, заретушировать еще более сильную эмоцию, царящую в его душе – страх.

Засунув вновь скомканный и напитанный малоприятным содержимым кусок ткани назад в карман и похрустев пару секунд суставами пальцев, человек продолжил:

«…Ну да, жена его была гнусной шлюхой и шеф наверняка знал об этом. Просто он не был больше ребенком, цепляющимся за расцвеченный дешевой краской резиновый мяч, и без излишней досады терпел, когда его пасовали друг другу и валяли в грязи другие. Наиграются – отдадут. И всегда отдавали, пока он сам одним точным ударом не послал свой размалеванный мяч в сетку чужих ворот, избавившись от него навеки. К несчастью, эти ворота оказались моими.

Все получилось до тошноты просто. На одной из учрежденных шефом вечеринок я несколько «перепригубил» и, сам того не заметив, в одной из многочисленных комнат хозяйского дома приступил к нещадному пользованию подруги его жизни в самой раскрепощенной манере, ни мало не заботясь тем фактом, что дверь нашего ненадежного убежища осталась незапертой. И, разумеется, сопровождавшие действо звуки привлекли чье-то внимание…»

Рассказчик обреченно махнул рукой и вздохнул, из чего я заключил, что он не одобряет собственное поведение в описываемой ситуации и даже, быть может, повел бы себя иначе, окажись возможным повернуть время вспять. Наверное, запер бы дверь…

«Я ожидал ярости моего шефа и самых отрицательных для моей карьеры последствий. Я попрощался с надеждами и приготовился влачить самое жалкое существование, какое только мог себе представить, основанное на специфической деятельности навроде выклянчивания пустых бутылок и ведения боев с конкурирующими голодранцами за кусок пахнущей колбасой оберточной бумаги. Но я ошибся. Ничего такого не последовало. Шеф был мил и обходителен, как и всегда в отношениях со мной, а решение проблемы предложил самое гуманное, а именно – я пересаживаюсь в вожделенное кресло начальника отдела маркетинга и пользуюсь, как и прежде, всеми благами, а после его развода мы переезжаем в солидный особняк, который он нам великодушно и от чистого сердца отдает почти даром. В ответ на мой недоуменный вопрос насчет «мы», шеф охотно пояснил, что я, разумеется, как честный человек тут же женюсь на его бывшей супруге, и он не сомневается в том, что у меня она будет окутана заботой и лаской, которых он ей, к сожалению, предложить не мог.