Брайан Стэблфорд - Лондонские оборотни

— Спасибо, — четко выговорила Корделия.

Лидиард невообразимо обрадовался, поняв, что ей образом не хватает слов, именно теперь, когда она получила то признание, которого так ждала.

— Всей этой тайне очень скоро придет конец, — с горячностью заверил он Корделию. — Из нее ничего не может последовать, насколько я могу судить. Мои кошмары прекратятся, когда пройдет время. Джейкоб Харкендер станет продолжать практиковаться в эзотерическом колдовстве в своем частном доме, никого не беспокоя. Основной порядок в мире установится сам собой, и эта дурацкая игра, в которую мы оказались вовлечены, просто-напросто развалится, как карточный домик, образуя отдельные необъяснимые эпизоды, совершенно не стоящие того, чтобы продолжать о них думать.

А эти вервольфы, молча добавил он про себя, будут изгнаны в тот детский стишок, где им и есть истинное место, и никогда больше не побеспокоят порядочных людей своими жуткими превращениями.

— И мы избавимся от темного ангела страдания, — в свою очередь добавила Корделия. — Он вернется туда, где ему место, на улицы, где живут бедняки, а болезни и крысы убивают больше детей, чем когда-либо в состоянии истребить эти оборотни.

Но ведь я вовсе не упоминал вервольфов, — мысленно запротестовал Лидиард, внезапно поняв, что она откуда-то знает больше, чем должна бы. Он не мог поверить, что она способна подслушивать, но ведь она совсем недавно напомнила ему, что дом, полный слуг — это дом, где нет никаких секретов, а «вервольф» было словом, которое с жадностью повторялось во всех лондонских сплетнях.

— Ты начиталась социалистических трактатов, которые приносит домой твой отец, — сказал Лидиард, стараясь не выдать еще что-нибудь тайное неосторожным возражением на ее реплику.

— Если бы я и вправду была ангелом милосердия, у меня был бы такой избыток работы, что я не знала бы, с чего начать, и не имела бы ни минуты отдыха. — горько произнесла Корделия, — И не нуждаюсь я ни в каких трактатах, чтобы мне это объяснили.

Она не стала дожидаться ответа, и быстро пошла в сторону Дорожки к Оленьему Холму. Лидиард не мог решить, был ли это всего лишь юношеский оптимизм или нечто иное, но ему показалось, что она держится более напряженно и шагает немного более самоуверенно, чем до того, как сказала последнюю фразу.

Мы теперь возлюбленные, — сказал он себе, смакуя у себя в сознании отзвук этих слов. — Она мне это сказала, и я ответил ей тем же самым.

Его головокружение не совсем улеглось, но на какое-то мгновение оно перешло в такое сладкое опьянение, от которого ни один мужчина не захотел бы искать излечения. И пока продолжалось это опьянение, ему ни за что не захотелось бы заставить себя думать о каких-то планах и намерениях лондонских оборотней.

Лидиард заторопился вслед за Корделией, и в спешке не увидел и не услышал лошадь у себя за спиной, у него едва хватило времени, чтобы обратить внимание на предостерегающий окрик скачущего на ней ребенка, прежде чем взлетевшие копыта ударили его по лодыжкам и опрокинули на землю.

Он и пытался остановить падение, размахивая руками и стараясь сохранить равновесие, ему не удалось этого сделать, потому что нога лошади тяжело придавило его к земле. И хотя он потерял сознание сразу после того, как голова стукнулась об острый камень, он успел увидеть темного ангела страдания, опускающегося, точно орел, с огненного неба, острые когти раскрылись и черные глаза сверкнули жестоким триумфом.

8

Он пробыл без сознания недолго, хотя достаточно времени, чтобы его донесли до кэба и уложили на сидении. Ему удалось приподняться и сесть, пока колеса экипажа стучали по изрытой колеями дороге. Ему удалось приложить носовой платок к кровоточащему виску, он сжал зубы от боли в руках и ногах и сумел заглянуть в темные умные глаза Корделии, теперь кроме нежности в них была жалость и тяжелые раздумья.

Позже он лежал спокойно и неподвижно, пока Гилберт Фрэнклин осматривал его, согласился, когда врач заверил, что он не сломал ни одной кости, успокоил леди Розалинду, в своем намерении присутствовать на обеде в соответствующем костюме и в должное время.

Он был наилучшим образом готов на все. Все у него было в порядке, кроме того, что ранили его достоинство, и он весь был в синяках. Мешала только боль.

Только боль и страдание.

Несмотря на сильную вибрацию и тряску экипажа по дороге на Стертон Стрит, со всеми внезапными остановками и резкими толчками при возобновлении движения, несмотря на повороты, при которых экипаж накренялся, непосредственная боль, вызванная небольшой катастрофой, быстро прошла. Эта воплощенная ярость с раздвоенным языком и отравленными когтями, которая была темным ангелом страдания, держала Дэвида в самом тесном и грубом захвате всего несколько быстро прошедших мгновений, прежде чем ей пришлось отступить в затененные участки мира. После того эта тварь искала случая провести безжалостным когтем по его локтю или по ноге, но уже безуспешно пыталась заключить его в складки своих жгуче жалящих крыльев. И пока ей это не удавалось, невозможно было заставить Лидиарда увидеть разверстую пропасть самого ада или испытывать стыд и сожаление при виде изуродованного золотого ангела.

Вместо того он напрягал всю силу своих глаз, жадно всматриваясь в реальный мир и его непрочные залитые огнем тени. Этот реальный мир дарил ему живые эмоции и впечатления, образы реальных, близких людей, и первой среди них была темноглазая добросердечная Корделия.

Весь день Лидиард держал ангела страдания и боли на расстоянии и не желал быть побежденным своим внутренним зрением, хотя однажды удары его сердца замедлились, когда он услышал мяуканье кошки на кухне.

Но когда наступила ночь, он лежа на прохладных мягких простынях, наконец почувствовал спокойные ласки пустой тьмы… И тогда цепи, по которым он тосковал, снова упали, и Дэвид повернул голову к мифическому свету, который преобразовывал весь мир и показывал ему силуэты поднявшихся из тьмы веков забытых богов. И боги эти явились, не увенчанные терниями и не плачущие о судьбах человечества, но обладающие сердцами и душами хищных животных. Они говорили: Ничто не скрыто, ничто не темно, ничто не забыто, ничто не отрицаемо, ничто не установлено навсегда, ничто не есть то, чем оно кажется, ничто навеки не остается честным, ничто не может быть изменено…

И затем, глазами, взятыми взаймы у какого-то потерянного и одинокого ангела, он увидел…

* * *

Он увидел совершенно не похожее на то, что являлось раньше в кошмарных видениях, которые мучили его до сих пор. Как будто бы то внутреннее зрение, открывшееся в его душе, не могло более довольствоваться теми удивительными и бесконечными перспективами, какие открывались зачарованному взгляду. Вместо того его зрение обрело крылья, позаимствованные в мире людей, чтобы посетить другие души, холодные и слепые, увидеть мир их глазами, разделить их заботы и тревоги.