Юрий Петухов - Сатанинское зелье (сборник)

Но теперь это был не отец Григорио, а «дохтур» Григорий — белесый, обрюзгший, противный.

— На какие расстройства жалуемся? — спросил «дохтур» с нескрываемой злобой. — Чего удалить прикажете?! — И полез за пазуху.

— Ты че ето, паря?! — заволновался вдруг дед Кулеха.

Оба проснувшихся пролетария поддержали его.

— Не замай калеку! — промычал один.

— Я его щя самого уделаю! И удалю кой-чего! — заверил «дохтура» и окружающих другой.

Ребятки были явно крутые и пролетариями только числились. Связываться с ними не стоило. И жирный Григорий зарыдал в голос, размазывая слезы по дряблым щекам.

— Он сам все! Он у меня с операционного стола сбежал! — ныл «дохтур». — Это ж опаснейший больной! Ну дозвольте только, дозвольте! — Он все еще порывался вытащить из-за пазухи нечто большое и посверкивающее. Но пролетарии показывали ему кулаки, и «дохтур» оставлял инструмент на месте.

Наконец жирный Григорий затих.

А Сергей, наблюдая за обитателями камеры через существующее только для него толстое стекло, размышлял. Нет, он не боялся ни отца Григорио, ни жирного «дохтура», ни прочих, включая и черного с наганом. Он думал. Думал о «замкнутом цикле», и о том, что не ему одному приходится вертеться в этой сатанинской круговерти, что этот самый «замкнутый цикл» затягивает в себя множество людей, а иногда и целые народы, страны, континенты, планеты, и уже трудно отличить, кто сам по себе крутится, а кто подчиняясь невидимым силам. Сейчас бы зеленого сюда, он бы живо растолковал что к чему. Сергей задрал голову вверх, к потолку. И ему показалось, что из сырой черноты высунулись два мутных глаза на стебельках, поглядели на него рассеянно и скрылись.

— Вы не волнуйтесь, любезнейший, — прогнусавило в ушах, — наши люди сделают все наилучшим образом!

Сергей заволновался, заерзал. Но никакого зеленого в камере не было, ему просто померещилось. Он повернул голову влево. И вздрогнул. Жирный обманщик Григорий крался к нему со сверкающим во тьме коловоротом в руках. Оставалось совсем немного — обрюзгший «дохтур» уже плотоядно облизывался.

Сергей замер. Перехватило горло. Сердце остановилось.

Но в это время дед Кулеха ловко вытянул свою хилую босую ножку — и «дохтур» Григорий со страшной силой навернулся. Коловорот полетел из рук на пол, звякнул, застыл.

— А-а-а-а!!! — завизжал упавший и тут же принялся оправдываться: — Это просто необходимо! Маленькая трепанация черепа, совсем малюсенькая!!! Пациенту требуется немедленное вскрытие!!!

— Я вот те щя самому в башке дырку просверлю! — пообещал «дохтуру» один из пролетариев.

— Нет уж, тут нельзя откладывать! Промедление смерти подобно! — сказал другой.

Он встал, вразвалку, блатной походочкой, глубоко запихнув лапы в карманы, подошел к жирному Григорию и врезал ему ногой в бок, потом еще раз. «Дохтур», понимая, что с ним не шутят, помалкивал, только сопел. Встал и другой пролетарий, стал помогать приятелю. Они били лженищего сосредоточенно, мастеровито. Но никто не вступался. Даже сердобольной дед Кулеха покряхтывал, кашлял, вздыхал натужно, но молчал.

Теперь Сергей окончательно убедился, что никакие это не пролетарии, а самые обычные блатари, и что бьют они жирного Григория не из чувства справедливости, защищая его, а просто ради собственного удовольствия.

— Добавь-ка ему слева! — советовал один.

— Щя! — соглашался другой. И его башмак утопал в жирной и дряблой щеке.

Рук из карманов они не вынимали. И вообще, казалось, что эта парочка просто танцует над поверженным, столь грационозны и ритмичны были ее движения.

— Хвати-и-ит!!! — выкрикнул Сергей.

Стекло, отделяющее от мира, становилось все толще. Но это не меняло дела, не отгораживало его ни на капельку, лишь затуманивало мозг, лишало рассудок ясности.

— Чего это вдруг — хватит? — миролюбиво спросил один из блатарей. — Мы ж тока во вкус входим! Мы ж сами дохтура, а ентот жирдяй — наш пациент! Все для его тока пользы! А слабонервных просим выйти из помещения!

Последнее предложение прозвучало издевкой — куда выйдешь из камеры! Сергей заскрипел невыбитыми зубами. И тут на него снова навалилась боль. Болело все тело, сверху до низу, и с низу доверху. Приходилось терпеть, тут аспирину и компрессов не предложат.

— Вот так пациенту, вот так! — приговаривал один.

— И эдак тоже! — добавлял второй.

Жирный пациент помалкивал, вращал глазищами и прямо на виду превращался из «дохтура» Григория в прежнего угрюмого и хмурого отца Григорио. Да и с блатарями-пролетариями происходило нечто странное. Они менялись на глазах — один все уменьшался в размерах, другой напротив, рос, тянулся головой к потолку.

Это бред, подумалось Сергею, это все видится в бреду! Такого не может быть на самом деле, отшибли, сволочи, мозги! Ему вспомнилась почему-то родная московская подземка — весь этот город под городом, мир под миром, прибежище воров, убийц, проститок, извращенцев, алкашей, безумцев… И его потянуло туда, повлекло, ах, если оказаться снова там, в родном подземелье. Хотя и бывал-то за последние два года всего несколько раз в этом «родимом» подземелье, а все ж тянуло почему-то. Да, тянуло! Сергей вдруг поймал себя на том, что про подземку, населенную ублюдками, он вспомнил случайно, потому и потянуло. С таким же успехом он мог вспомнить и сумашедший дом отца Григория, и пирамиду тольтеков под ужасающей статуей полуживого, дышащего и извергающего фонтаны крови Кецалькоатля, и шалаш дикаря, и подвалы Гардиза, и пыточное кресло, и даже невидимую паутину Колодца Смерти, невидимую в ослепительно сияющем бесконечном пространстве… Все казалось родным, близким — не раздумывая, он перенесся бы в любое из этих мест, все лучше, все чище! Да, везде была надежда, везде было лучше! Он готов был бежать куда угодно, лишь бы бежать! Но бутылки-генератора с сатанинским зельем у него под руками не было, как сбежишь?! Да и где она теперь, эта бутыль с этикеткой ядреного пойла «солнцедара»?! Может, и нигде? Может, раскололась при падении с унитаза? Или же утонула в зловонном красном болоте? А может, ее и вообще не было, может, все пригрезилось?! Нет, ему не дано никуда сбежать! Он не сможет этого сделать… Сергей вдруг почувствовал, что то новое, проникшее в него во время допроса, творимого товарищем Генрихом, все больше и больше подчиняет его себе. Да, он уже не хотел никуда бежать. Он не имел права сбегать! Он должен был остаться здесь до конца, до самого распоследнего конца, все вынести, все вытерпеть! Только это очистит его от всей скверны, налипшей за последние месяцы и за всю предыдущую жизнь, от той липкой мерзостной грязи, той дряни, которой буквально пропитан этот мир, из которой сотворен не только лишь гнусный и подлый зеленый наставничек, но и все эти омерзительные Григории, белые и черные, гинги, шаманы, инквизиторы, палачи-любители и палачи-профессионалы, стражи-каратели и жрецы-исполнители… Он останется среди них. Но их грязь, их мерзость и подлость не прилипнут к нему, нет! Пускай он сам подлец, пускай подонок, сволочь, жлоб, негодяй, трус жалкий, гнусный бабник, скотина, недоумок, мерзавец, поганец, гад! Пускай вся жизнь его была сплошной грязью, целым водопадом грязи и гнуси, пускай! Пускай он вытирал ноги о других, и другие вытирали ноги об него, пускай! Пускай он распространял вокруг себя зловоние, смрад, пускай место его в выгребной яме! Но теперь все не так, теперь все иначе! И он больше не позволит упасть на свое очищенное страданиями тело даже капельке грязи! Нет, не позволит! Они смогут убить его, и убьют! Но они не испачкают его своей грязью, нет!