Олег Шовкуненко - И настанет день третий

С горы? Валяясь на рифленом полу лифта, я действительно увидел гору. Вернее не гору, а небольшую горку. Она возвышалась у самого порога и тоже горела, еще как горела. Еще ярче, чем мое собственное тело. Что это? Неужели? Ну, конечно… Так и есть! Диона! Это все, что осталось от Дионы!

Львицу разорвало пополам, и то, что я видел, была лишь верхняя часть туловища – одна лапа, кусок груди, шея и голова. Именно на этой груде зажаренного мяса я еще секунду назад лежал. Диона опять помогла мне. Подставила свое бесчувственное растерзанное тело, чтобы я смог довершить задуманное.

– Диона! Никогда! Ни за что! Не брошу! – заорал я, обезумев от горя. Заорал и снова полез в огонь.

Я вцепился зубами в горящую шкуру и поволок останки своей боевой подруги внутрь лифта. В тех местах, где шкура львицы уже основательно прожарилась, она отрывалась, и я выплевывал горелые горькие куски от тела самого близкого, самого дорогого сейчас существа. Но меня было не остановить. Я снова и снова впивался в дымящуюся, хрустящую от горелой шерсти плоть Дионы и тянул… тянул, что было сил. Ах, если бы можно было помочь руками! Но если задействовать то, что осталось от рук, то как тогда ползти? Забудь о руках! Ты зверь, загнанный хищный зверь, спасающий своего последнего, может быть, уже мертвого, но от этого еще более родного детеныша. Там, в спасительной глубине стальной норы, ты прижмешь его к себе, оближешь закрытые навечно глаза и завоешь, затосковав навек.

Из последних сил я перетащил Диону за стальной порог. Сейчас бы отдышаться, хоть секунду, хоть мгновение, но нет, нельзя. Где-то там, в море огня, все еще здравствует та чудовищная сверхъестественная сила. И она придет за мной. Сатана не отпустит, не отступиться и не постоит за ценой.

В этот самый момент мне действительно показалось, что огонь перестал быть просто огнем. Он стал формироваться в некую, еще не понятную, но уже ясно различимую фигуру.

Скорее! Ну, давай же, живо! Напрягая последние, из еще уцелевших на мне мускулов, я полез к стене лифта. Туда, где призрачно сияло белое пятно. Я помнил, что на нем нарисовано солнце. Солнце! Я больше всего на свете хотел видеть солнце! Я потянулся за мечтой, за сказкой, за чудесной птицей Феникс, и, о чудо, она далась мне в руки! Я как зачарованный все смотрел и смотрел на нее. Никогда не думал, что самое прекрасное зрелище в мире это большая белая кнопка, на которой черным пауком лежит моя костлявая обугленная пятерня.

Как только двери лифта сомкнулись, в них что-то врезалось, что-то стало биться, скрежетать и надрывно реветь. Однако, эти звуки больше не казались ни зловещими, ни пугающими. Они просто потерялись, расплылись, растаяли в прекрасной волшебной музыке. Да! Я закрыл глаза и, теряя сознание, сполз на пол. В тот миг я подумал: «Она и впрямь хороша, эта чарующая серенада исправно работающих электромоторов».

Первое, что я почувствовал, был поцелуй. Крепкий и настойчивый. Казалось, что мне разжимают губы и пытаются впихнуть сквозь них здоровенный лошадиный язык. Никогда не любил этого французского извращения. Чувствуют люди губами, а язык, по-моему, предназначен совсем для других целей.

Внезапно поцелуй прервался, и на мою грудь навалилось что-то тяжелое. Оно стало ломать и давить ее, да так, что затрещали ребра. Я хотел крикнуть, но не успел. Рот вновь заклеили чьи-то сусальные ненасытные губы. Выдохнутый ими воздух был терпким и горьковатым на вкус, словно перед поцелуем моя подружка пропустила хорошенький стакан какого-то сорокаградусного пойла. Может именно его пары и заставили меня сделать глубокий судорожный вдох.

– Хорош! Живой! Дышит! – проревел грубый сильный бас у самого моего лица.

Говорили по-английски. Я точно понял, что это английский, чужой, не родной мне язык. И было это как-то странно и противоестественно. Ведь еще совсем недавно все живые существа на земле изъяснялись на одном, понятном друг другу наречии. На земле? Про землю это я загнул. В аду! Я же был в аду!

Вслед за этим жутким воспоминанием все внутри у меня сжалось. Я ожидал боли, чудовищной боли. А как же может быть иначе? Ведь я горел… горел как факел! Тут я застонал, но не от мук, а скорее всего от страха.

– Порядок, оживает утопленничек, – вновь послышался тот же самый голос.

Утопленник… Почему-то мне очень понравилось это слово. Было в нем что-то свежее, прохладное, не то, что в кулинарно-гастрономическом обгорелый или зажаренный. И самое главное, что оно употреблялось в мой адрес. А в мой ли? Я вдруг испугался. Может рядом лежит кто-то еще? И это он утопленник, а я просто кусок жареного мяса, и боли не чувствую лишь потому, что нечем уже чувствовать. Все нервные окончания выгорели вместе с кожей и мышцами, и сейчас я валяюсь черным обугленным скелетом у ног издевающихся демонов.

Боже, неужели все зря? Неужели я проиграл? Проверить это возможно лишь одним способом – открыть глаза и посмотреть. Собрав всю свою волю и все свои силы, я медленно потянул вверх непослушные веки.

Сперва я ничего не увидел. Одно белое мутное марево. Это хорошо, что оно белое, успокаивал я себя. Если бы мой глаз, мой единственный глаз выгорел, то я не увидел бы и этого, один только мрак, а так…

Белая пелена оставалась такой же неясной и бесформенной, однако, была она необычайно объемной, широкой, я бы сказал панорамной. Странно, очень странно. Это совсем не походило на тот обрезанный куцый мир, который я лицезрел своим одним-единственным глазом. Это что-то из прошлого, далекого-предалекого прошлого. Сердце бешено заколотилось. Стараясь не спугнуть еще не сформировавшуюся, но такую сладкую надежду, я лежал, вслушиваясь в его стук. Просто лежал, без единой, пусть даже самой пустяковой мысли в голове. Я ждал, когда исчезнет туман. Когда он растает, развеется, расползется. Вот тогда-то мне и откроется она – судьба.

Но просто так беззаботно валяться и ждать мне не дали. В поле зрения возник непонятный темный силуэт, и негромкий голос настоятельно потребовал ответа:

– Эй, господин Глебов, вы меня слышите?

Господин? Не припомню, чтобы в аду меня называли господином. Может это рай, и склонившееся надо мной существо – ангел? Я принялся присматриваться. Расфокусировавшееся зрение было явно против меня, но я обуздал его и все же кое-что увидел. Да, так и есть, над головой у говорившего сиял огненный нимб. Не отрываясь я глядел на это сияние и думал… думал лишь об одном: «Опять не туда! Опять мимо! Ведь хотел же домой… а попал… Вот оно как получается. Видать тебе, Глебов, на землю уже никак нельзя».

Словно отвечая на мысли неблагодарного, недостойного райских садов отщепенца, видение стало тускнеть. Оно потеряло былую яркость и величественность. Через минуту я уже смотрел совсем не на блистательного бога, я пялился в озабоченное лицо немолодого небритого человека. А нимб? Нимб остался, только по краю его нарисовалась толстая металлическая полоса, по которой одна за другой бежали шляпки здоровенных заклепок. Тут из моей груди вырвался клокочущий вздох облегчения. Вот это и есть оно – настоящее чудо.