Роберт МакКаммон - Жизнь мальчишки. Том 2.

Вагон раскачивался, трясся и грохотал. Было ясно, что он не был предназначен для перевозки пассажиров.

И тем не менее пассажиры в нем были.

— Эй, Принси! — крикнул кто-то. — Смотри-ка, к нам залетела птичка!

Я вскочил на ноги. Голос, который я услышал во тьме, был помесью каменного крошева, дробящегося в бетономешалке, и весеннего бульканья крупной болотной жабы. Его обладатель приближался ко мне.

— Да, я тоже вижу его! — ответил первому второй голос. Этот голос, с подчеркнуто иностранным акцентом, был гладкий, словно черный шелк. — Сдается мне, Франклин, что птичка сломала себе крылышко!

Я оказался в компании поездных бродяг, которые не моргнув глазом могли перерезать мне глотку за пару жалких четвертаков, что болталась в моем кармане. Я поспешно повернулся, чтобы выпрыгнуть и спастись, но Зефир уже стремительно проносился мимо.

— На твоем месте, молодой человек, я поостерегся бы здесь прыгать, — наставительно заметил голос с иностранным акцентом. — То, что останется от тебя, будет представлять собой жалкое зрелище.

Я замер на самом краю полуоткрытой двери, слыша как колотится мое сердце.

— Мы не кусаемся, паренек! — подхватил слова иностранца голос лягушки-бетономешалки. — Верно, Принси?

— Пожалуйста, говори за себя.

— Эй, парень, мы ведь просто шутим. Принси всегда шутит. Ты ведь шутишь, верно, Принси?

— Да, — отозвался черный шелк, — я просто шучу.

Внезапно прямо перед моим лицом вспыхнула спичка. Вздрогнув от испуга, я едва не выпустил из рук поручни и еще через миг сумел разглядеть того, кто светил мне прямо в нос.

Передо мной стоял и дышал могилой прямо мне в лицо типичный персонаж ночного кошмара.

По сравнению с этим человеком железнодорожный семафор был Чарльзом Атласом. Человек был до предела истощен и худ, его запавшие черные глаза терялись в еще более черных полукружьях теней, скулы выпирали вперед с такой силой, что казалось, вот-вот прорвут кожу. Да что там кожу! Я видел перед собой песок на дне пересохшего ручья в середине знойного лета. Каждый миллиметр этого лица был испещрен сеткой мелких и крупных морщин, подтягивавших к безволосому куполу черепа углы рта существа, обнажая его желтые зубы. Длиннополая кисть мужчины, увиденная мною в неровном свете спички, была жутко костлявой, как, впрочем, и сама рука. Его горло было массой нанесенных временем шрамов. На человеке был насквозь пропыленный костюм, когда-то белого цвета, но о том, где встречались рубашка и брюки, можно было только гадать. Больше всего мужчина походил на палку с нацепленным на нее грязным мешком.

Я замер на месте, не в силах пошевелить от ужаса ни рукой, ни ногой, и ждал, когда бандитское лезвие перережет мне горло.

Другая рука сморщенного человека начала подниматься, словно голова гадюки. Я сжался в комок.

— Так, так! — проговорил со слышимым удивлением иноземный акцент. — Вижу, Ахмеду ты понравился! Смотри-ка, он даже решил угостить тебя конфетой, только не может сказать. Берите, молодой человек, не стесняйтесь.

— Я не думал, что.., я не хотел…Спичка наконец догорела до пальцев худого мужчины и погасла. Я слышал рядом с собой запах Ахмеда, такой сухой, что от него моментально начинало свербеть в носу. Дыхание поездного незнакомца напоминало шелест сухих листьев на ветру.

Вспыхнула и разгорелась вторая спичка. Торчавший подбородок Ахмеда украшала темная остроконечная бородка. Ахмед действительно держал в руке большую ириску в бумажке “Фиг Ньютон” и кивал мне. Я увидел, как он качает головой, и мне показалось, что я слышу, как скрипит его кожа.

Он улыбнулся улыбкой жизнерадостной Смерти. Хорошенько прожаренной до хрустящей корочки Смерти, лучше сказать. Трясущейся рукой я принял “Фиг Ньютон”. Это порадовало Ахмеда. Прошаркав в дальний угол вагона, он зажег еще одну спичку и прикоснулся огоньком поочередно к трем толстым свечным огаркам, укрепленным на перевернутом ведерке.

В вагоне немного просветлело. По мере того как мои глаза привыкали к полумраку, я начинал различать то, что мне не хотелось бы видеть ни при каких обстоятельствах.

— Так-то лучше, — сказал человек с иноземным акцентом, усевшись у стены на кипу рогожных мешков. — Теперь мы видим друг друга и можем поговорить открыто, глаза в глаза, так сказать.

В такой ситуации я предпочел бы общение спиной к спине с расстояния по меньшей мере в половину земного шара.

Если лицо иноземца когда-нибудь видело солнце, то Леди была моей бабушкой. Его кожа была настолько бледной, что Луну по сравнению с ней можно было назвать такой же темнокожей, как Дон-Хо. Он был еще молод, по крайней мере моложе моего отца. Его тонкие светлые волосы были расчесаны на пробор так, что оставался открытым высокий белый лоб. Тем не менее его голова уже была тронута серебром седины. Бледный блондин был облачен в темный костюм, белую рубашку и галстук. С первого же взгляда я понял, что, судя по заплатке на плече, костюм блондина знавал давно минувшие лучшие времена; ему гармонично соответствовали и обтрепанный ворот рубашки, и коричневые пятна на галстуке. Однако в облике блондина сквозила определенная элегантность: даже сидя на грубых мешках, закинув ногу на ногу, он производил впечатление хорошо воспитанного с раннего детства джентльмена с некоторой высокомерной чванливостью. Шея его была закрыта шарфом. Приглядевшись, я понял, что то, что я сначала принял за белые носки, было попросту голыми бледными щиколотками. Глаза блондина тоже заставили меня вздрогнуть от беспокойства — при свечах они горели красным.

Но по сравнению с третьим, совершенно чудовищным обитателем вагона смертельно бледный блондин и усохший Ахмед казались безобиднейшими Троем Донахью и Юлом Виннером.

Третий человек стоял в дальнем темном углу. Его голова, поразительно напоминающая формой лопату, подпирала собой потолок. Рост этого пассажира товарного вагона, видимо, превышал семь футов. Плечи были шире крыльев самолетов базы ВВС “Роббинс”. Все его тело было сутулым, тяжелым, неповоротливым и неуклюжим, отчего сразу возникало ощущение чего-то в корне не правильного. Он был облачен в нечто вроде свободной коричневой куртки и серые брюки с заплатками на коленях. В штанах, похоже, переправились через топкое болото, проваливаясь по пояс, а потом, не снимая, высушили их на жарком солнце. Размер башмаков великана потряс меня более всего: назвать из здоровенными было все равно что назвать атомную бомбу гранатой. Воистину такими башмаками великаны попирали Землю.

— Пливет, — прошамкал великан и, грохнув ботинками, двинулся ко мне. — Я Франклин, — представился он.