Джон Харвуд - Сеанс

Мой дядя был существом достаточно богемным, чтобы не считать отсутствие chaperone непреодолимым препятствием, однако он часто и громогласно сожалел о том, что мистер Монтегю вообще прислал мне все эти бумаги, и мне стоило упорной борьбы с самой собой не пойти ему на уступки. Лишь после того, как он познакомился с Эдвином Ризом (который обедал у нас неделю спустя после первого визита и сумел ему понравиться), дядя, хотя и неохотно, все же дал свое согласие.

Эдвин — мы вскоре стали называть друг друга просто по имени, как хорошие знакомые — приходил ко мне трижды в течение прошедших двух недель под тем предлогом, что нам необходимо обсудить подготовку к исследованию, запланированному на первую неделю марта, но я все-таки чувствовала в нем более личную заинтересованность. Сила моей реакции на историю Нелл Раксфорд заставила меня осознать, что с тех пор как я поселилась вместе с дядей, я действительно ничего не желала и никто не был мне нужен. Моим единственным стремлением было НЕ чувствовать: никогда больше НЕ страдать от той боли, которая была вызвана чувством безграничной вины и смертельного страха, снедавшими меня после маминой смерти. Наша жизнь с дядей устраивала меня потому, что он желал лишь одного: душевного и физического комфорта, дававшего ему возможность спокойно работать. Я была очень привязана к миссис Тременхир и ее детям, отогревалась в душевном тепле их семейного дома, и тем не менее что-то во мне оставалось невосприимчивым к их искренней ко мне привязанности. Я даже не чувствовала этого отсутствия чувств в самой себе, словно утратила всякое желание есть, но ухитрялась как-то выживать и без этого.

Теперь я снова проснулась и чувствовала взгляды Эдвина украдкой, видела, как меняется цвет его лица, когда мы встречаемся глазами, замечала его попытки набраться смелости и заговорить; все приближало ту сцену, которая — как говорилось в столь многих романах — станет решающим моментом в моем существовании. Эдвин был хорош собой, добр, он обладал поистине женской деликатностью чувств. Я ощущала уверенность, что мне не могут понравиться ни его мать, ни его сестра — нисколько не более, чем могу понравиться им я. Однако из всех молодых людей, с кем мне приходилось встречаться, Эдвин казался мне самым привлекательным. Между его визитами я проводила значительную часть времени в размышлениях о Тайне, снова и снова просматривая записи и дневники в поисках ключа к разгадке, пока мне не пришло в голову хотя бы написать Аде Вудворд, если мне удастся отыскать, где она живет. Нелл писала, что они с Адой больше не так близки, как раньше; а еще она утверждала, что не может просить Джорджа и Аду принять ее: это было до смерти Магнуса. Но ведь прежде они были такими близкими друзьями — с самого детства, и, вероятно, если Аде пришлось бы прочесть дневники, она смогла бы разглядеть в них что-то такое, что пропустила я. Хотя я ничего не говорила об этом Эдвину, мне представлялось, что единственной частью бумаг, которую во что бы то ни стало следовало сохранить в тайне, была последняя часть рассказа Джона Монтегю, и то лишь потому, что — с моей точки зрения — она могла укрепить всеобщее впечатление о Нелл, как о потерявшей рассудок женщине-убийце. В конце концов я решила переписать для Эдвина и Вернона Рафаэла из записей Джона Монтегю его рассказ о первой встрече с Магнусом — вплоть до исчезновения Корнелиуса, и отрицать существование каких-либо других документов. Если бы речь шла только об Эдвине, я могла бы показать ему и все остальное, но я не очень верила в его осмотрительность.

В дядиной библиотеке я отыскала затрепанный экземпляр Церковного справочника Крокфорда за 1877 год и там нашла достопочт. Джорджа Артура Вудворда, проживающего в г. Уитби (Йоркшир), в доме № 7 по Сент-Майкл-клоуз, у храма Св. Михаила. Другого Джорджа Вудворда в справочнике не значилось, однако я не была вполне уверена, что он тот самый Вудворд, поэтому написала по указанному адресу письмо миссис Дж. А. Вудворд, спросив, не та ли она Ада Вудворд, знакомая Эленор Анвин, которую я так стремлюсь разыскать (я писала так, будто мне ничего не известно о Раксфордской Тайне), и если так, то не согласится ли она переписываться со мной. Но прошла неделя, потом две, ответа не было, и я не чувствовала себя способной написать туда еще раз. Оставалась еще только одна возможность — горничная Люси, которой Нелл доверяла, к которой чувствовала расположение. Но ведь я не знала даже ее фамилии, только что ее семья жила в Шропшире, и было это двадцать лет тому назад. Так что мне не оставалось ничего иного, как предаваться размышлениям и считать дни до наступления шестого марта.

— Леди и джентльмены, не желаете ли вы занять свои места? Мы почти готовы начать.

По стенам заметались тени, когда Вернон Рафаэл поднял повыше свой фонарь и повел нас к рядку стульев, установленных как кресла в театральном зале, лицом к доспехам в противоположном конце помещения. В небольшом камине, недалеко от стульев, пылали угли. Хотя огонь здесь горел уже много часов, это произвело совсем мало впечатления на смертельный холод, царивший на галерее. Кроме горящего камина, единственным другим источником света служил канделябр, установленный справа от доспехов и несколько выше них. Еще выше пламя его свечей нечетко отражалось в черноте оконных стекол.

— Мисс Лэнгтон, прошу вас, займите стул поближе к огню.

Бледное лицо Вернона Рафаэла и его белоснежная манишка резко наклонились к полу, когда он поклонился, указывая мне мое место театрально широким взмахом руки. Он был в вечернем костюме, а плечи его обвивал длинный черный плащ. Эдвин подошел ко мне поближе и предложил опереться на его руку, но я отказалась, продемонстрировав ему, что мне нужны обе руки, чтобы справиться с собственным плащом. Наши шаги отдавались множественным эхом, словно нас было в группе человек двенадцать, а не пятеро.

Я устроилась у камина, как меня просили, а рядом со мной — Эдвин. По его левую руку сел профессор Чарнелл, маленький иссохший человечек с седой бородой, подвижный словно обезьянка, а за ним — профессор Фортескью, краснолицый, свиноподобный человек с доверительной манерой общения и маленькими блестящими глазками. Последним вошел доктор Джеймс Давенант, который на миг дольше других задержался в дверях, обозревая галерею. В нашей группе он был выше всех ростом, худощав и держался очень прямо. Его черные с проседью волосы были зачесаны со лба назад, но нижнюю часть лица скрывали большая борода, усы и бакенбарды. Днем он носил темные очки: по словам Эдвина, он пострадал во время пожара, когда в юные годы путешествовал по Богемии, и его зрение было навсегда повреждено. В голосе его слышалась легкая хрипотца, будто он поправляется после простуды. Казалось, он большею частью предпочитает наблюдать и слушать, однако я обратила внимание, что все остальные участники группы считаются с его мнением. Как говорил мне Эдвин, он был тем единственным членом Общества, которым искренне восхищался Вернон Рафаэл. Он, помимо всего прочего, был выдающимся ученым-криминалистом и консультировал Скотланд-Ярд в нескольких сенсационных расследованиях, из которых самым недавним было дело об ужасающих убийствах в Уайтчепеле.