Игорь Кром - Самая страшная книга 2015

С расстояния пяти метров шарик пробивал тетрадный листок, с расстояния трех — обложку тетради.

Только сейчас в магазине не было шариков. Были камешки, которые целую неделю Леха собирал по улицам, тщательно выискивая подходящие.

— Нет, мы никуда не пойдем, понял? — в Лехином голосе слышалась несгибаемая уверенность, но при этом он все равно дрожал. — Тогда никто не пропадет. Мы дойдем до Пня, убьем и Медведя, и Ста... кх-кх... сам знаешь кого... И можно будет спокойно играть. Ты хочешь спокойно играть?

— Да сказки все это, давай домой...

— А если сказки, то чего боишься? До Пня немного осталось: быстро проверим, что к чему, и назад.

— Не хочу я ничего проверять. Никого там нет — и все! Что толку под дождем мокнуть? Заболеем еще...

Леха презрительно хмыкнул. Настоящий пацан не боится заболеть.

С каждым пройденным метром ноги становились тяжелее и тяжелее. Как можно спокойно идти вперед, зная, что если Медведь действительно существует, если истории, которые шепотом рассказывают о нем — правда, то все, что мы можем, — выстрелить в него маленьким белым камешком?

Эти мысли сковывали движения. Глаза щипало. Я не сразу понял, что у меня потекли слезы. Хорошо, что под дождем они незаметны: Леха поднял бы меня на смех, узнав, что я вдруг ни с того ни с сего заплакал. Но мне было очень страшно. Как никогда в жизни. Нос шмыгал, словно я схватил насморк. Хотелось закричать — громко, на весь лес.

Может быть, крик смог бы рассеять тишину и хоть на секунду сделать так, чтобы мы перестали бояться.

Леха прибавил шагу, и я начал отставать. Он шел все быстрее и быстрее, словно загипнотизированный: его худая спина ссутулилась, ноги-спички дрожали и подергивались, впиваясь в траву, словно ножи. Он не был похож на человека, скорее на ожившую проволочную куклу.

Мокрый от дождя пистолет хищно блестел.

Я хотел окликнуть Леху, догнать, растормошить, но ноги переставали двигаться, я постоянно запинался, останавливался, сдирал с сандалий ветки и стебли, запутавшиеся в ногах, и все больше пропитывался гадким страхом.

Лехин силуэт удалялся, пока окончательно не растворился среди деревьев и травы.

Слезы продолжали течь, все так же смешиваясь с дождем. Я по привычке вытирал ладонями глаза, но это не помогало — даже еще больше хотелось плакать. Лицо опухло. Я не понимал, почему мне так больно, почему я не могу переступить через кошмар, через растекшуюся под ногами темноту и броситься вслед за братом. Я знал, куда он идет и что собирается сделать, — догнать его несложно, нужно-то всего пару минут.

Но у меня не получалось сделать и шага.

Стоя среди деревьев в темноте и тишине, я чувствовал, как тело становится скользким, водянистым и холодным, таким же, как и падающие с неба капли.

Не выдержав, я развернулся и побежал домой. Так быстро, что, запинаясь и падая, даже не пытался выставить вперед руки для смягчения удара. С каждым падением мне становилось все больнее — как внутри, так и снаружи — но я вставал и бежал дальше, не обращая внимания на синяки, наливавшиеся бурыми пятнами.

Только выбравшись на окраину леса, я смог перевести дух.

Все это время мой рот был набит грязью и травой.

А еще — солью, набежавшей из глаз.

«Крыша дома совсем высохла», — подумал я, когда вылез из машины.

Место, где прошло восемнадцать лет, казавшихся в детстве бесконечным миром со спрятанными от посторонних тайнами, из года в год превращалось в игрушечный домик, где живут старик со старухой и день за днем чинят разбитое корыто. Словно деревянная модель из пожелтевшего советского журнала, собранная спустя рукава.

Выжженные солнцем мостки заскрипели, когда я зашагал по ним. Этот скрип был и знакомым, и чужим одновременно: знакомым, потому что вызывал воспоминания — где и как доски должны скрипеть; а чужим из-за того, что звук этот был намного громче, чем я помнил его в детстве. Теперь он был похож на стон, словно я делал больно старому дереву.

Родители тоже менялись, из года в год высыхая. Раньше отец был самым сильным, умным и смелым, без труда справлялся с любой проблемой, знал, как вести себя правильно, что можно делать, а чего нельзя. Мама была доброй, заботливой, готовила самую вкусную еду, уступавшую только бабушкиной стряпне. Но бабушкина стряпня, как и сама бабушка, давным-давно покинула этот свет, как и те двое совершенных людей, которыми я помнил своих родителей. Лишь изредка в их поведении проступало что-то очень знакомое: в том, как они присматривали за моим сыном, следили, чтобы он не отлынивал от работы и не бросал начатых дел.

С восторженным криком «папа-папа!» Димка бросился мне на шею. Я обнял его и заметил, что он стал чуть шире в плечах и немного тяжелее.

Откормили пацана старики. Хорошая работа.

Спустя полчаса мы вместе сидели на кухне, пили чай из потертого фарфорового сервиза, расписанного лепестками никем не виданных цветов, и болтали о том о сем. Я, как и в детстве, по привычке пытался закинуть под столом ногу на ногу, но ничего не получалось. Это было странно: мой рост остался таким же, как и в десятом классе, в весе тоже особенно не прибавилось — почему же раньше я мог закинуть ногу на ногу, а теперь ударяюсь коленкой о крышку?

Оставалось только виновато бормотать под нос ругательства.

Мама едва слышно посмеивалась. Отец делал вид, что ничего не замечает.

— ... вот так. Предлагают место, зарплата высокая, но это в шестистах километрах от ближайшего населенного пункта. Что-то навроде поселка, там, кажется, золото добывают. Для карьеры, конечно, это сразу крест. Ни о каком опыте и речи не идет, так, обслуживание.

— Молод ты еще, сынок. Хочется тебе посрывать звезд.

— А почему бы и нет?

— Ну, тоже верно...

Все как обычно и при этом совершенно по-другому.

— Покажи папе, что я нашел, покажи, — попросил Димка.

Мама медленно сделала несколько глотков чая.

— Ну, покажи, покажи!

Я поднял бровь.

Старики сосредоточились на содержимом своих чашек, словно там находился весь мир.

Я терпеливо ждал.

Наконец, отец поднялся из-за стола, открыл шкафчик с посудой, достал оттуда замотанный в полиэтиленовый пакет предмет и положил прямо передо мной, на стол, рядом с корзинкой, в которой лежали печенья и конфеты.

Он покрылся плесенью, потрескался и потерял цвета. Шероховатые ребра на рукоятке стерлись, проточенные дождями и ветром, шляпки миниатюрных болтиков, когда-то покрытые черным лаком, теперь были ярко-рыжими от наросшей ржавчины.