Мокруха - Ширли Джон
Брагонье заново проживал всё, что случилось этой ночью. Конечно, он там и был, но просмотр кассеты словно бы вернул его в то место. И ведь эту запись он смотрит только в первый раз... Жалко, что Твилли не сумел достичь эякуляции. Им никогда это не удавалось. Они и эрекцию-то с трудом поддерживали.
Отсмотрев кассету, Брагонье снабдил её пометкой 74, Суитбайт-Пойнт, Калифорния, после чего понёс положить в ящик красного дерева, который хранился за фальшстеной в шкафу. Ящик был восьми футов высотой и формой напоминал гроб, поставленный на попа. Отодвинув стену, он открыл хранилище: показались стопки видеокассет, коротковолновой радиопередатчик, которым он пользовался для прямых трансляций, когда выпадала возможность, коробка со старыми плёнками и аудиозаписями, а также несколько странных сувениров. Большая часть аудиозаписей относилась ко времени, проведённому в обществе Больше Чем Человека. Там, в Лос-Анджелесе, он изучал Акишра — и едва спасся от гибели в катастрофе, в бойне, последовавшей за возвращением Эфрама Пикси. Было тут и несколько восьмимиллиметровых плёнок, уцелевших с поры, когда в Нью-Йорке он служил Понуроглавцу. И тоже едва ушёл живым. Наставнику Брагонье не повезло.
Но теперь он отточил Метод до истинного совершенства. Возможным стало всё. Теперь он в безопасности. Навсегда. Навеки.
Когда наутро в дверь постучался помощник шерифа, Твилли был удивлён не меньше Латеши. Его спросили, когда он в последний раз видел Данеллу.
— Не знаю, — ответил Лэнс. — Ну, я её домой подбросил. Точно не помню. — Он щурился на ярком солнечном свету. Было утро воскресенья, восемь часов. Лэнсу досаждало небольшое похмелье.
— С Данеллой всё в порядке? — спросила Латеша. На последнем слове голос её подскочил на полоктавы.
— Мэм, мне жаль, но её тело найдено на пляже этим утром. Она мертва. Она...
Коп покосился на Твилли, потом поглядел на женщину.
— Мы пока не установили точной причины смерти.
Твилли смотрел на молодого полицейского, пытаясь собраться с мыслями. У копа было невинное мальчишеское лицо. Стрижка площадкой. Под нагрудным бэйджиком полисмена значилось ФИШЕР.
Коп опять посмотрел на Твилли, на этот раз — прямо в глаза.
— Господи, — говорила Латеша. — О Господи. Данелла. О Боже.
— Всё в порядке, малышка, — сказал Твилли, приобняв жену за плечи. — Мы найдём того, кто это...
— Мистер Твилли? — перебил его офицер Фишер. — Я вынужден попросить вас поехать со мной в участок.
Одной рукой помощник шерифа взялся за приклад торчащего из кобуры пистолета.
Тренер Баррис впервые почувствовал неуверенность, разнося блинчики на встрече «друзей пионеров» городка Суитбайт-Пойнт. Он обносил блинчиками тех, кого знал уже очень давно, тех, кто пришёл сделать взнос в фонд команды. Вот Хэнк из «Сэйфвей»[67], что вниз по трассе, вот Луэлла из лавки подарков на углу Мэйн и Уилсон, вон Руперт из ресторанчика каджунской[68] кухни (Баррису всегда казалось, что для побережья Северной Калифорнии каджунская кухня — не лучший выбор, да и туристы предпочитали мексиканские или морские блюда, но парень ухитрился зацепиться), все знакомые, из родительско-учительской ассоциации, и детишки: кто весело болтает, а кто уныло скучает. Мимо проплывали лица, все как одно давно знакомые, а потом появилось лицо, которое он не узнал: коротышка с тёмными, как у вороны, глазами смотрел прямо на него и шевелил губами, словно говоря сам с собой, смотрел, положив руку на колени, укрытые белой салфеткой, а потом Баррис потерял коротышку из виду, когда полнощёкая веселушка миссис Клэрмон выскочила ему наперерез и громогласно заявила, что смотрела одну осеннюю игру и чтоб он не расстраивался, что за весь сезон «Суитбайтские мухобойки» победили только трижды, потому как играли они, так сказать, всем сердцем, а он задумался, что бы ей такого вежливого ответить, и тут на него опустилось это чувство...
На несколько секунд лицо миссис Клэрмон омрачила растерянность, словно та пыталась сообразить, что именно ляпнула невпопад. Баррис же старался прийти в себя и понять, что он тут делает. Всё казалось ему странным, незнакомым, присутствующие — невнятно враждебными чужаками. Растерявшись, он чуть не выронил поднос с блинчиками.
Потом дезориентация прошла, словно кто-то нажал кнопку, и привычные звуки — успокаивающе знакомый галдёж — вернулись. Он ответил с улыбкой:
— Признателен за поддержку, миссис Клэрмон, блинчиков хотите?
Остаток дня он чувствовал себя нормально.
Следующим вечером Баррис засиделся допоздна у себя в кабинете, выверяя методички, и ему на глаза попалась одна из старших девочек, в облегающих шортиках и футболке: как раз прошла мимо раскрытой двери кабинета в душевую. Ему стало дурно, как бывает, когда заболеваешь гриппом, накатила тошнота. Потом появилось новое ощущение: будто окулист прикладывает ему к глазам стёклышки, по очереди пробуя линзы, и спрашивает — так подходит? а так? — и пока не подберёт нужную, всё вокруг то расплывается, то удаляется. Со щелчком между ним и девочкой опустилась какая-то странная пара линз. Девочку звали Жонкиль. Она занималась на монструозном, вроде «наутилуса» в миниатюре, фитнесс-аппарате, который подарили те, из Сан-Диего, когда вернулись к себе в Южную Калифорнию. Она хотела накачать мышцы живота — наверное, чтобы груди немножко подтянулись, подумал он. Он сказал, что да, пускай приходит после занятий и накачивает. И вот Жонкиль оказалась здесь в шесть часов, когда остальные уже ушли: пухленькая девчонка с волосами цвета тёмного мёда, губы накрашены ярко-красной помадой, ногти — таким же ярко-красным лаком, а глаза ослепительно-синие. А потом ему почудилось, что он садится в машину на заднее сиденье, и за рулём кто-то другой, и его клонит в сон всю поездку — только это была не поездка: он пошёл за Жонкиль в душевую, перекрыл там воду, включил маленький кассетный магнитофон, купленный только сегодня (он и сам удивлялся, зачем ему эта хреновина), прикрыл ладонью её округлившийся от испуга ротик, осязая на ладони ярко-красную, жирную на ощупь помаду, и принудил девчонку опуститься на кафельные плитки пола...
Преподобный Гарнер работал в своём саду, который садом не был: в переднем дворике только песок, крупные камни, ракушки да одинокие колючие кустарники. Металлическими широкозубыми граблями он проводил вокруг и между кустарников аккуратные завитки.
Он был сухощавым человеком средних лет с короткой бородой, где, как и в редеющей причёске, просверкивала седина. На затылке волосы были ещё густые, и там их стягивала чёрная кожаная петелька. Несколько выцветших с молодости татуировок на загорелых руках. Винтажной футболке исполнилось почти двадцать пять, на ней ещё можно было разглядеть застиранный портрет Алана Уоттса[69]. Довершали облик Гарнера выгоревшие на солнце джинсы и посеревшие кроссовки.
Он разогнулся, оторвавшись от ухода за садом, и почувствовал, что его дочь Констанс сейчас позвонит из Лондона. Он ощутил это совершенно чётко.
Гарнер направился к дому: солнце припекало затылок. Внутри зазвенел телефон. Гарнер прислонил грабли к деревянным перилам терраски и зашёл в дом. Поднял трубку.
— Да?
— Пап, привет.
— Привет, солнышко. Как там у тебя экзамены?
— Всё в порядке, пап. Мне теперь легко сосредоточиться на учёбе. Обычно бывало наоборот.
Раньше, хотела сказать она. Прежде чем её похитили и поработили — в раннем подростковом возрасте. Тогда у Констанс в голове свистел ветер, а теперь она всё воспринимала с отчаянной серьёзностью.
— Ты хоть выходишь иногда поразвлечься? — спросил он. — В Лондоне, как я слышал, есть где поразвлечься.
— Ага, пап. Не беспокойся.
