Темные проемы. Тайные дела - Роберт Эйкман
Одной проблемой, по поводу которой Ферн испытывал настоящую боль, была проблема путешествий, или, как выражались другие, – отпусков. В конечном счете она упиралась в ограниченность финансов. «И почему я не зарабатываю больше?» – порой задавался Ферн вопросом, и тут же сам для себя находил ответ. Помимо очевидных сомнений в том, стоят ли возможная добавочная неделя отпуска и прибавка в зарплате, позволяющая жить на чуть более (совсем незначительно) широкую ногу, дальнейшего закрепощения, Ферн боялся и тех новых забот, что проклюнулись бы с переменой уклада. Он рано понял – если ты не из того малого числа урожденной богемы, то путешествия для тебя ценны лишь тогда, когда за ними есть частный ресурс. По этой причине практически повсеместно путешествия вырождались в организованный туризм, из искусства превращались в ремесло. Мир, становившийся удивительно тесным что в физическом, что в духовном плане, терял индивидуальность – и едва ли стоил того, чтобы ради взгляда на него покидать дом.
И все же подобное сухое теоретизирование не могло удержать Ферна, всей душой и без оглядки на малые возможности желавшего странствий, в узде. Если что-то и осаживало – то лишь нехватка спутницы. Той самой, неповторимой – идеала без четкого определения, данного в чувствах, который либо есть рядом и ощущается, либо его нет совсем.
Он побывал в отпусках с обеими своими невестами, по разу – с каждой. Проходило все примерно одинаково. Может, из-за того, что мужчина, порой против своей воли, ищет одну и ту же личность в разных женщинах. А может, прав был лорд Честерфилд, говоря: двух схожих женщин сыщешь запросто, а двух мужчин – уже с трудом. Что в первом, что во втором случае на протяжении двух-трех отпускных недель Ферн, умышленно или безо всякого умысла, тянулся к чему-то совершенно противоположному чаяниям и желаниям спутницы, да и воспринимал все в абсолютно ином свете. Обе стороны вынуждены были идти на взаимные уступки – и так отпуск превращался в обычный серый быт, что отнюдь не отвечало ожиданиям Ферна. Над отношениями, как говорят американцы, нужно работать, да вот только в данных случаях работа превращалась в сущую каторгу – не хватало лишь надзирателей; но работа оказывалась непродуктивной.
– Ты слишком проникновенно относишься ко всему, – сказала одна из девушек; сказала искренне – но мягко, без вызова, вроде как открывая ему глаза на что-то, над чем стоило поработать. Ферн, так или иначе, пришел к выводу, что воспринимает путешествия преимущественно как мистический опыт. Ему близка была мысль Ренана[72] о том, что для каждой живой души есть свое персональное «лекарство». Кому-то подавай Святой Грааль, кому-то – алкоголь и дурман, кому-то – распутство и блуд. Кто-то, вполне может статься, удовлетворяется и обыденной повседневностью.
Ферна вполне устраивали путешествия – но только не в одиночестве. Но в его жизни все складывалось так, что поиск партнера представал делом сложным, если не в принципе невозможным. Он, пользуясь словами той девицы, слишком проникновенно воспринимал то безотрадное противоречие между глубочайшим желанием и неизбежным отсутствием отклика; конфликт, побуждающий достойнейших, способных на большее мужчин и женщин жить так, как живут все. Когда с той девушкой Ферн сидел на скамейке в Брюгге, под сенью растущих на набережной Дейвер деревьев, и глядел на лебедей, покачивающихся на воде, он осознал все особенно остро.
Что ж, хотя бы между ними не было громких сцен. Такое благо бестактно принимать за нечто само собой разумеющееся. Ведь когда Ферн путешествовал в компании других – с другом или с друзьями друзей, – проходило все не в пример хуже: никого не заботили ни манеры, ни консенсусы. От подобного досуга, старательно избегаемого, Ферн получал еще меньше удовольствия – но разочарования не могли поколебать его необычное, неизъяснимое отношение к путешествиям. Он знал, что мало кто ими наслаждается, несмотря на все растущее число тех, кто в них отправляется. Негативный опыт путешествий роднил Ферна, к вящему неудовольствию, с большинством – если не вдаваться в нюансы; решение проблем никак не шло на ум. Нехватка денег, нехватка времени, нехватка близости, что уж говорить об инициативе; дела шли плохо, даже когда ему было всего двадцать пять.
Однажды Ферну начал сниться сон. Раз за разом (слишком редко, по мнению Ферна) возвращаясь безо всякой системы, он то представал в некотором подобии целостности, то являлся обрывками. Вести дневник этих явлений с простановкой точных дат казалось делом неправильным, едва ли не опасным – но события сна оставляли после себя легкую тоску, и по пробуждении Ферн завел привычку подолгу о них размышлять и впадать в особого рода мечтательность, которую так не одобряют эксперты в такого рода делах.
По сути, то был довольно простой сон, пусть и насыщенный красками. Ферну снилось, будто он – в Венеции, в месте, где он никогда наяву не бывал. Гондола несла их по водному зеркалу Лагуны – точное название он, похоже, где-то вычитал. Да, «их» – ибо во сне Ферн был не один, а возлежал на дне лодки с женщиной в вечернем (или же просто красивом?) платье. Где их свела судьба – здесь, в экзотической Венеции, или в знакомом до скрипа в зубах Лондоне – Ферн не знал, но ему казалось, что где-то за пределами сна она очень даже реальна. Может, как-то раз он приметил ее лицо мельком, в толпе… когда-то давно. Его он никак не мог вспомнить, проснувшись, – образ жил лишь первый миг-другой после ухода с земель Морфея. В общем-то, так оно всегда и бывает – и Ферн злился, что его случай подвластен всеобщим закономерностям, ибо женщина из грезы была столь желанна, столь близка и сопричастна всем его диковинным взглядам на жизнь. И даже сон не мог продлить столь тонкую связующую нить – Ферн понимал, что чар тех хватит лишь на ночь, или на
