Наш двор - Дарья Леонидовна Бобылёва
Досифея потеряла покой и сон, все возилась с картами, выходила на балкон по ночам со своим знаменитым веником, пускала слова на ветер, шептала на воду и на четверговую соль. Есть она тоже почти перестала, только пила кофе, в который стала, как Авигея, добавлять черный перец, «чтобы злее был».
— Да забудь ты про этот банк, дался он тебе, — уговаривали ее встревоженные Алфея с Пистимеей. — Все менялось и будет меняться, что-то сносят, что-то строится.
— А игумен? — хмурилась Досифея.
— Дался тебе игумен! Мы для людей тут поставлены или для этих?
— Для всех…
И Пистимея с Алфеей отступили, озадаченные — никогда прежде они такого не слышали, ни от Досифеи, ни от своей покойной бабушки.
Мы потом думали, что игумен, может, и нарочно старшую гадалку тогда Авигеей назвал, а не по привычке. Задеть хотел за живое, чтобы она ему помогла. Вполне может быть, что и до его сырого жилища, в которое сейчас вбивали сваи и лили бетон, дошли шепотки о том, что Досифея нерешительная тетка да ленивая, и во всем-то она хуже своей предшественницы. Был такой грех за всеми у нас во дворе — уж сколько лет прошло, а мы все вспоминали, сравнивали. По всему выходило, что огненный нрав неуемной Авигеи не передался ее старшей дочери, и мы невольно думали — а может, в том и дело, что мы без защиты остались, может, это Досифея попросту не справляется, а не напастей, странных и прочих, становится все больше и больше? Может, наше время начало утекать, как песок сквозь пальцы, в тот самый день, когда мы потеряли Авигею?
И Досифея все это, конечно, чувствовала. Она взяла с антресолей семейный фотоальбом и подолгу сидела над толстыми картонными листами, на которые были наклеены покоробившиеся фотографии матери, теток, сестер, племянниц. Беглянка Матея даже с фотографии смотрела с вызовом, словно хотела сказать:
— А мать была бы жива — справилась бы!
Потом Досифее приснился сон. Она половину ночи провозилась с маятником и серебряной иглой, плюнув на карты, которые только стращать были горазды, и в самый глухой час, уже после трех, ее наконец срубило. Ей приснилось, что она стоит в коридоре у зеркала, прижав к нему ладонь, а с той стороны, вместо ее отражения, точно так же стоит Авигея — еще не иссохшая, с молодо поблескивающими зеленоватыми глазами. И под рукой Досифея ощущала живое тепло материной ладони и серебряную прохладу ее колец.
— Матушка…
Авигея приникла к зеркальной границе и стала что-то говорить — жарко, запальчиво, только ни звука не было слышно. Ее брови съехались к переносице, между ними пролегли три вертикальные морщинки, и Досифее сразу стало ясно одно — мать очень ею недовольна. Она попробовала читать по губам, но тут раздался мучительный басовитый стон, запахло мокрой землей, плесенью, гниющими костями — и Досифея проснулась.
У ее кровати на полу сидел, низко опустив голову, подземный игумен. Теперь он пришел совсем один. Лица его видно не было, да Досифее и не хотелось знать, во что оно превратилось.
— Тяжко… — проскрипел игумен. В груди у него явственно булькало.
— Сгинь, — махнула рукой Досифея и уставилась в потолок.
Игумен покорно рассыпался в тающую пыль, успев напоследок издать еще один, особенно жалобный стон. Досифея взглянула на смутно сереющее в темноте окно, вздохнула и села в кровати.
А следующим утром на всех видных местах нашего двора — на информационной доске, на заборе у детской площадки, в арке, на дверях подъездов и на фонарных столбах — появились объявления. Они доводили до сведения жителей, что в эту субботу в 15.00 возле монастырского пруда состоится митинг против строительства банка в природоохранной зоне и на месте исторически значимого объекта — старинного монастыря.
Двор пришел в замешательство. Даже сотрудники ЖЭКа задумчиво изучали объявления, не зная, что делать — сорвать их или самим тоже идти на этот самый митинг. Многие, закрутившись между работой и домом, уже целую вечность не были на монастырских развалинах и даже не знали, что там что-то строят. Но теперь все, кроме разве что пришлых, вспомнили: пруд, весенние поиски мать-и-мачехи, карасики размером с пятак в мутной воде, ночные походы «игумена слушать»… И теперь на это посягал серьезный деловой мир со своими банками, ларьками, рекламой, торопливым новоделом, грохочущими стройками. Он сожрет развалины и примется за наш двор, ведь земля в центре такая дорогая и лакомая, столько многоэтажек, банков, магазинов можно воткнуть сюда вплотную и тянуть с них деньги, а тут стоят какие-то бараки да старые девятиэтажки, и земля пропадает зря. «Этот банк — самый натуральный пробный шар», — зашептались старушки на лавках. Они почву зондируют, можно ли тут закрепиться, смолчим ли мы или попробуем их прогнать.
Уже к вечеру двор был исполнен локального патриотизма и настроен вполне революционно. На следующий день объявления все-таки сорвали, но по двору поползли новые слухи, связанные со зловещей стройкой. Чей-то знакомый будто бы уже видел в управе план грядущего вторжения: серьезные деловые люди собирались для начала снести барак и пятиэтажку у реки, а напротив «сталинки» построить впритык, окна в окна, новый высоченный дом. Впрочем, простоят и новый дом, и «сталинка» недолго — банк строят с теми же нарушениями, из-за которых она уже несколько десятилетий потихоньку сползает в реку, только в его случае все гораздо хуже, потому что строители ради денег готовы наплевать на все нормативы. Здание банка непременно съедет с монастырского пригорка в воду, а вслед за ним посыплется весь берег: почва тут песчаная, неустойчивая. Возможно, с этого и начнется многократно предсказанное низвержение всего центра города в тартарары — недаром вокруг постоянно проседает грунт, унося в подземные пустоты то ларьки, то автомобили.
Богобоязненные пенсионерки утверждали, что разрушенный монастырь, как и многие прочие святые обители,
