Миры Роберта Чамберса - Амброз Бирс
Чем был для Аннелизы Кольманн ад во влагалище? Карой? Даром? Проклятием? Или просто её мерзкие поступки истёрли, истончили материю между измерениями?
Я полностью оделся и подобрал мешок. В гостиной Аннелиза оголилась до нижнего белья.
— Ты сказала — подружка.
— Что, милый?
— В тюрьме. Ты сказала, подружка видела ад. Значит, член вставлять не обязательно?
— Если не хочешь… — Аннелиза заметно огорчилась. — Это может быть и твой палец.
— Святой Сульпиций! Гора с плеч. Ложись.
Она сняла трусы и легла на кровать.
— Запомни: оттуда нельзя ничего приносить. И там нельзя оставлять свои личные вещи. Кроме бахил, их выкинь.
— Да понял я.
Она вздохнула и раздвинула бёдра. Не было ни пламени, ни чертей, ни Гитлера на шампуре. Ничего, что бы я не видел раньше у полусотни барышень.
«Как поступил бы на твоём месте комиссар Мегрэ?» — спросил я себя. Выпростал руку. И полетел в тартарары.
* * *
Приземление было мягким. Я рухнул с высоты метра, сгруппировался и вскочил на ноги. Туфли поехали по осклизлой почве, размытой глине, но я устоял. И удержал в кулаке мешок.
Получилось! Я стряхнул с плаща прилипшую яичную скорлупу.
Даниэль не врал. Я действительно прошёл через врата, повторив подвиг того итальянского поэта.
Ад выглядел, как бесконечная свалка. Я упал на небольшой возвышенности и вокруг, насколько хватало глаз, простирались горы спрессованного мусора, зловонные ступенчатые зиккураты. Некоторые кучи тлели, источая жирный чёрный дым. Воняло нестерпимо: гнильём, порохом, пережаренной едой.
Свалка впечатляла, но сильнее впечатляло небо над ней. Вот оно точно не было похоже ни на что из нашего мира. Я задрал голову, изумлённо рассматривая кипящие, булькающие массы. Они бороздили грязно — красные пустоши без луны, солнца и звёзд. Назвать их облаками не поворачивался язык. Ближайший аналог — лава, ползущая по склону вулкана. Небо срыгивало перевёрнутыми гейзерами огня. Сугробы рыхлого пепла хоронили под собой завалы хлама.
Но самым безумным дерьмом были не натёки пламени вверху, не куски чего — то вроде пемзы, градом пикирующие на кручи. В алой квашне небес, в каких — то четырёхстах — пятистах метрах висела груша, величиной с Париж. Вспышки озаряли гладкую серую поверхность. Я затруднялся сказать, было это атмосферным явлением, летательным средством адовых цивилизаций или спутником планеты, на которой я оказался.
Вспомнив о миссии, я развернул простыню и тёплый затхлый ветер унёс её прочь; пятнышко белой материи тоскливо воспарило над мусорными холмами.
Равнину оглашал похоронный гул. Небо бухало взрывами и клокотало, в нём разевались мерцающие котлованы.
Я заторопился, опасаясь метеоритов, вспахивающих горизонт. Вытряхнул из коробки содержимое. Детская туфелька покатилась по склону и присоединилась к десяткам пар крошечной обуви, припорошенной пеплом. Просто старая туфелька с деревянной подошвой.
В глину встряли наручные часы, армейские жетоны, книги, кастет, точно такой же, как тот, что служил мне верой и правдой, поблёскивали обручальные кольца, алюминиевые франки с гербом вишистского правительства и россыпь коронок.
Кастет?
Я ощупал плащ, но нашёл лишь пистолет. Святой Экзуперий! При падении мой верный свинцовый друг вывалился из кармана. Оплошность, которая могла стоить мне очень дорого.
Осторожно переступая на скользком всхолмье, я двинулся к пропаже. Под каблуками хрустели черепки и фарфоровые куклы, погружались в грязь металлические кружки и игрушечные машинки. Дыша в рукав, я подобрал кастет…
Тварь выскочила из завалов, взлетела ввысь и опустилась предо мной на четвереньки. Голая, тощая, она рыла непомерно длинными пальцами почву и скалила острые зубы. У твари отсутствовала половина башки, словно срезанная циркулярной пилой по вертикали. Но это не мешало дохляку щёлкать челюстью и вращать одиноким глазом.
«Стрига» — вспомнил я рассказ Даниэля.
Тварь прыгнула — я успел отскочить. Когтистая лапа рассекла воздух в десяти сантиметрах от шеи. В раскупоренном черепе стриги пульсировало нечто розовое, губчатое.
Ветер трепал полы моего плаща. Ад скрипел, как несмазанные дверные петли, гудел и выл. Стрига подбиралась, задрав рваную губу, обнажив чёрные дёсны. Она была ничтожной, невзирая на зубы и когти; безмозглый клошар этих кошмарных пространств, жертва инфернальных мучителей. Я ударил кулаком. Кастет вмял остатки носа в половинчатую морду. Стрига опрокинулась на груду мусора и заверещала.
Не из ненависти — из жалости — я достал «зауэр» и трижды выстрелил в костлявую грудину. Потёк заменяющий кровь прозрачный ихор. Но свинец не убил стригу. Лёжа на спине, она принялась отползать, внезапно выгнулась и побежала вон, точно плод гнусной селекции, животом вверх, плавниками лопаток к земле.
Я смахнул со лба пот. Решил, что слишком задержался в аду и явно расшумелся. В завалах угадывались фигуры других стриг. Они роились у пригорка, прервав деятельность — бессмысленную сортировку гниющих и ржавеющих вещей.
И что дальше?
Я покрутился в поисках ракеты, катапульты, лифта, чего угодно, что заберёт меня отсюда. Вспомнил наставления Даниэля и сконцентрировался на ощущениях. Чувство было такое, словно два пальца моей правой руки находятся внутри женщины. И что я могу вытянуть их из незримой щели, если сосредоточусь.
Но для начала я сдёрнул бахилы и взял первую попавшуюся тряпку, оказавшуюся детской распашонкой. Вытирая кастет, посмотрел в небо.
Лучше бы я этого не делал.
То, что я принял за грушу, было спиной гадаринской свиньи. За время моей стычки со стригой исполинский хряк повернулся. Он висел в небе, подобно ёлочной игрушке и заплывшие глаза, величиной с площадь Согласия каждый, таращились прямо на меня. Под её взглядом я почувствовал себя букашкой. Захотелось рыть землю и перебирать коронки, складывать туфельки наособицу от солдатских жетонов.
Гадаринская свинья наблюдала. Вообразите луну раз в десять больше нашей, луну, почти приземлившуюся на землю, луну со слюнявой пастью и бивнями. Отсветы пламени скользили по шкуре Привратника. У него была уйма ног, непропорционально коротких, прижатых к брюху, придающих чудищу схожесть с креветкой. Дымные щупальца вились вокруг туши.
С меня хватило увиденного. Напрягшись, я вырвал руку из слизистого плена.
И всё исчезло — вонь, ветер, вой, отголоски взрывов. Я вновь был в квартире немецкой проститутки. В мире, давшем всем нам временное пристанище. А бахилы, мешок, коробка и туфелька — сувенир остались в аду.
Голова шла кругом, двоилась Аннелиза Кольманн.
— Милый, на полу стоит тазик. После путешествий обычно мутит…
Вместо ответа я открыл рот и струя рвоты брызнула в озабоченное лицо бывшей надзирательницы.
* * *
Возле «Кактуса» меня ждала трогательная картина: однояйцевый близнец покойного «шкафа» вернулся, он сидел на асфальте, обнимая Даниэля Валенте. Мой подопечный был
