Энн Райс - Вампир Арман

Снег повалил хлопьями, и они таяли, касаясь его лица.

Я испугался за него, за хрупкую деревянную доску, за блестящий лакированный образ, предназначенный для того, чтобы сиять во все времена. Но она тоже об этом подумала и быстро загородила шубой икону от мокрого тающего снега. Больше я ее не видел.

Но найдется ли теперь тот, кто будет спрашивать, что значит для меня икона? Найдется ли тот, кто спросит, почему, когда я увидел лицо Христа на покрывале Вероники, когда Дора высоко подняла покрывало, принесенное из Иерусалима в часа страстей Христовых самим Лестатом, прошедшее через ад, чтобы попасть в наш мир, почему я упал на колени и вскричал: «Это Господь!»?

11

Обратный путь из Киева казался мне путешествием во времени, вернувшим меня туда, где находилось мое настоящее место. По возвращении вся Венеция, казалось мне, сияла блеском обитой золотом комнаты, где располагалась моя могила. Как в тумане, блуждал я целыми ночами по городу, в обществе Мариуса, или один, упиваясь свежим воздухом Адриатики и внимательно осматривая потрясающие здания и муниципальные дворцы, к которым за последние несколько лет уже успел привыкнуть.

Вечерние церковные службы притягивали меня, как мед притягивает муху. Я впитывал хоровое пение, распевы священников, но прежде всего – радостное, чувственное восприятие паствы, проливавшие целительный бальзам на те части моего тела, с которых сорвало кожу возвращение в Печерскую лавру.

Но в самой глубине души я сохранил негаснущий, жаркий огонь благоговения перед русскими монахами из Печерской лавры. Мельком увидев несколько слов святого брата Исаака, я находился под постоянным впечатлением от его учений – брат Исаак, раб божий, отшельник, способный видеть духов, жертва дьявола и его победитель во имя Христа.

Вне всякого сомнения, я обладал религиозной душой и, получив на выбор две великих модели религиозного мышления, отдавшись войне между этими двумя моделями, я разжег войну внутри себя, поскольку с одной стороны я не намеревался отказаться от роскоши и великолепия Венеции, сияющей в веках красоты уроков Фра Анжелико и потрясающих достижений его последователей, творивших Красоту во имя Христа, я втайне канонизировал проигравшего в моей битвы благословенного Исаака, который, как воображал мой юный мозг, избрал истинный путь, ведущий к Богу.

Мариус знал о моей борьбе, он знал, какую власть имеет надо мной Киев, он знал, что все это для меня жизненно важно. Никто за всю мою жизнь лучше его не понимал, что каждое существо сражается с собственными ангелами и дьяволами, каждое существо становится жертвой необходимого набора ценностей, одной темы, без которой немыслимо жить настоящей жизнью.

Для нас жизнью была жизнь вампиров. Но она оставалась во всех отношениях жизнью, причем жизнью чувственной, жизнью плотской. Я не мог укрыться в ней от давления и наваждений, мучивших меня в смертной детстве. Напротив, они теперь усилились.

Через месяц после возвращения я понял, что задал тон новому подходу к окружающему миру. Да, я погрязну в пышной красоте итальянской живописи, музыки и архитектуры, но делать это буду с рвением русского святого. Я превращу все чувственные переживания в добро и чистоту. Я буду учиться, я достигну нового уровня понимания, я буду с новым сочувствием относиться к окружающим меня смертным, и ни на миг не прекращу давить на себя, чтобы душа моя стала, по моим представлениям, хорошей.

Быть хорошим прежде всего означало быть добрым; быть мягким. Ничего не упускать зря. Рисовать, читать, учиться, даже молиться, хотя я толком не знал, кому молюсь, а также пользоваться каждой возможностью поступать великодушно с теми смертными, кого я не убивал.

Что касается тех, кого я убивал, с ними необходимо расправляться милосердно, и мне предстояло достичь небывалых вершин милосердия, чтобы не причинить жертве боли, не вызывать в ее душе смятения, по возможности ловить жертву в ловушку чар, наложенными либо моим мягким голосом, либо глубокими глазами, созданными для выразительных взглядов, либо какой-то иной силой, которой я, видимо, обладал, и которую был в состоянии развить, силой проникать своими мыслями в мысли бедного беспомощного смертного и помогать ему вызывать собственные успокаивающие душу картины, чтобы смерть становилась восторженной вспышкой пламени, а наступившая тишина – блаженством.

Я также сосредотачивался на том, чтобы наслаждаться кровью, проникать глубже, дальше бурной потребности собственной жажды, чувствовать вкус жизненно важной жидкости, которой я лишал мою жертву, в полной мере прочувствовать, что она несет в себе к неизбежному концу – судьбу смертной души.

Мои занятия с господином на какое-то время прекратились. Но в конце концов он ласково пришел ко мне и сказал, что пора начать серьезно заниматься, что нас ждут определенные вещи.

– У меня свои занятия, – сказал я. – Ты прекрасно это знаешь. Тебе известно, что я не слоняюсь без дела, ты знаешь, что мой ум так же голоден, как и мое тело. Так что оставь меня в покое.

– Все это прекрасно, маленький господин, – доброжелательно сказал он, – но ты должен вернуться в школу, которую я для тебя устроил. Тебе нужно многому у меня учиться.

Пять ночей я его отталкивал. Потом, когда я дремал на его кровати, уже после полуночи, так как ранний вечер я провел на Пьяцца Сан-Марко на большом празднестве, слушая музыкантов и наблюдая за жонглерами, я подскочил от неожиданности, когда его хлыст обрушился на мои ноги.

– Просыпайся, дитя, – сказал он.

Я перевернулся и поднял голову. Я был поражен. Он стоял надо мной, скрестив руки, держа наготове длинный хлыст. Он был одет в длинную подпоясанную тунику из фиолетового бархата, а волосы убрал назад и перевязал у основания шеи.

Я отвернулся от него. Я решил, что он устраивает сцену, и в результате уйдет. Но хлыст снова опустился со свистом, и на сей раз на меня обрушилась лавина ударов.

Я чувствовал удары так, как никогда не чувствовал их в смертной жизни. Я стал сильнее и приобрел повышенную сопротивляемость, но на долю секунды каждый удар прорывал мою сверхъестественную оборону и вызывал крошечный взрыв боли.

Я пришел в бешенство. Я попытался выбраться из постели и, скорее всего, ударил бы его, так меня разозлило подобное обращение. Но он поставил колено мне на спину и продолжал хлестать меня, пока я не закричал.

Тогда он встал и, потянув меня за воротник, поставил меня на ноги. Меня трясло от гнева и смятения.

– Хочешь еще? – спросил он.

– Не знаю, – ответил я, сбрасывая его руку, и он с легкой усмешкой уступил. – Наверное! То мое сердце тебя беспокоит больше всего на свете, то ты обращаешься со мной, как со школьником. Так?