Рене Маори - Темные зеркала. Том второй

А думал я вот о чем. Присутствие всех этих людей здесь было оправдано. Они создали себе теплое убежище от тяжелой однообразной жизни. Здесь была возможность реализации своих амбиций. Они могли почувствовать себя избранными, причастными к чему-то великому. Но я – то сам искал, какого причастия? Разве я могу обмануть себя настолько, чтобы собственную беспомощность и безграмотность принимать за авторский почерк? И видя в глазах этой кучки людей одобрение или неодобрение, качаться всем своим существом на весах, оценивающих полезность моих произведений. Чаши которых опускаются не потому, что их измерения верны, а потому, что кто-то из моих судей сегодня переел и поэтому пришел в дурном настроении, или пьян – и поэтому в хорошем. Но они кучкуются, им хорошо вместе, потому что это сообщество создано на псевдопатриотизме, без которого многие бы вдруг поняли, что, приехав сюда, совершили непоправимую ошибку. Их измучил постоянный страх за будущее, тяжелая работа и недостаток общения. И лекарство от всего этого они находят здесь, в иллюзии творческого союза, в иллюзии своей полезности для общества. А я никто, чтобы судить их. Чужой. Так и следует уйти! Ну, их, в самом деле…

К моему облегчению зазвонил мобильник. На всю комнату зазвучала мелодия Вагнера «Полет Валькирии». Прежде, чем выйти я посмотрел на лица сидящих. Кустистые брови Шнайдера сошлись на переносице, губы изобразили что-то, напоминающее букву «О». В его глазах я прочел вопрос: «Да, как ты смел?». Все остальные не обратили внимания. Они твердо знали, что Вагнер запрещен, но никогда его не слышали. Я и вышел, тихо затворив за собой дверь. Звонила Лена.

Когда я зашел в комнату, там уже сидел какой-то тип, внешностью сильно смахивающий на желчного Христа. При виде меня, он вскочил и, карикатурно раскланиваясь, представился: – Старик Крупский. Его живой взгляд проскользнул по моему лицу, быстро, словно все запоминая, исследовал меня сверху донизу, а потом вновь добрался до лица. В глазах зажглись опасные искорки ехидства, а рот зазмеился в усмешке. Я тоже в долгу не остался и ощерился одной из самых неприятных своих улыбок. Знакомство можно было считать состоявшимся. Поэтому Крупский вновь бросился в кресло и занялся своей чашкой чая. Не хотел ли он показать этим, что чай для него занятнее меня? А может просто хотел пить… Вы замечали когда-нибудь, какие становятся глаза у человека, пьющего чай? Отрешенные и пустые, словно мысль из них перебирается в чашку. Я видел такие глаза у младенцев тянущих молоко из соски. 

– Старик Крупский – писатель-сатирик, – тихо сказала Лена, пытаясь смягчить нашу не сильно мягкую встречу.

– А я – журналист, – поспешил добавить я, чтобы совсем не потеряться в блистательном обществе сатирика. В конце концов, я узнал, что Крупского тоже зовут Александром, и это меня утешило. Сатирик не выбивался из израильских реалий. Сомкнутые ряды Алексов продолжали маршировать по мостовым Тель-Авива.

За окном тихо ползла душная ночь. Окна балкона были раскрыты настежь, и какой-то заблудившийся ветерок шевелил подобие тюлевой занавеси. В окнах напротив был виден чей-то обнаженный торс и светился огонек сигареты. Окна в окна и никаких преград. Появился Алекс. Как всегда элегантный и томный. Лена собирала на стол ужин, а мы, расположившись в креслах и на диване, молчали, украдкой посматривая друг на друга. Первый не выдержал Крупский – его подвел темперамент. 

– Бедной Елене не выжить в такой компании, – неожиданно громко произнес он. 

– Ничего, я привыкла, – отозвалась из кухни Лена.

Сатирик выдержал эффектную паузу и задал вдруг мне вопрос, без которого не обходится никакое общение. Банальный идиотский вопрос. Пустой и обидный. Но он задал его: 

– Ну и как вам в Израиле?

Я потер подбородок. Старик выглядел явным семитом, и я не знал, что ответить. При любом варианте я рисковал оказаться оплеванным. Поэтому, я решился на компромисс, и спросил прямо: 

– И что бы вы хотели услышать?

Он хмыкнул, словно делая про себя зарубку. Потом расцвел и выдал: 

– Хочу узнать, курящий вы или нет…

В этот момент я как раз закуривал и, от неожиданности, поперхнулся дымом. 

– А это что, по-вашему, трубочка для коктейля?

Он впился в меня глазами: 

– Стало быть, вам повезло? Вы себя нашли? Говорите на иврите? 

– Плохо говорю, – раздраженно отозвался я. – Почти не говорю…

Мне показалось, что он облегченно вздохнул и слегка расслабился. То есть еще вальяжнее развалился в кресле. 

– Стало быть, по анекдоту, – изрек он.

И тут же принялся рассказывать: 

– Встречаются два еврея. Один другого спрашивает:

«Говорят, ты женился?»

«Женился».

«И какую жену взял? Хорошую, красивую?».

«Ну, вкусы бывают разные – кому-то нравится, кому-то нет… Мне, например, не нравится…»

Он хитро сверкнул глазами и закинул в рот конфету. Жевал он ее с нескрываемым наслаждением, словно давая понять, что вот, он высказался, теперь очередь за мной. Лена, молчавшая все это время, поспешила на выручку: 

– Не пугайся, – сказала она, – это новая теория старика Крупского – «Вагон для некурящих». Вот и ищет подтверждения ей, где только может. 

– Совершенно верно, – обрадовался Крупский. – Все мы курим, а нас усадили в вагон для некурящих. Израиль, с его простотой нравов всегда окажется для нас тесным. Ведь кто тут приживается и становится своим? Местечковые жители или те, кто всегда существовал мелкой общиной, и не пытался воспринять и впитать мир в целом, во всей его полноте. Им достаточно этого простого и понятного, маленького и самодовольного Израиля. Им хватает легенды об избранности своего вечно гонимого народа, и они этим живут. Ох, уж эти легенды об избранности… 

– Страну можно поменять, – возразил я. – Мы же не арестанты. В крайнем случае – можно вернуться. 

– Разве что, переместиться во времени, – устало ответил Крупский. – Некуда возвращаться и некуда бежать. Происходит глобальное упрощение взглядов. Народы отрекаются от культурных ценностей, как от чужих, так и от своих собственных, подменяя все попсой и религией. В сытой Европе – один бог, деньги. В Америке то же. Азия бедна, но переполнена маньяками от Ислама, главная цель которых оболванить всех у кого еще сохранились остатки рассудка, а остальных просто убить. 

– Ладно, пусть так, – сказал я, – но, скорее всего, в вас просто говорит одиночество. Я тоже помню захватывающие посиделки там в России. Нет, не в России, в Советском Союзе. Я ведь не из России сюда приехал. И никогда там не жил. 

– Я тоже не оттуда, – произнес он с нажимом на «не». – Я из Киева. Но в данном случае это неважно. Мы все из одной страны, но ее уже нет. Считайте, что она стерта с лица земли. А здесь – нет нас. Нас стирают ластиком все, кому не лень.