Родриго Кортес - Часовщик

«Прямо сейчас!» — понял подмастерье и, преодолевая режущую боль в боку, поднялся на ноги, сорвал с гвоздя и со стонами натянул на себя заношенный сарацинский халат. Выходить на улицу в пропитанной кровью рубахе было немыслимо. Затем, хватаясь за стену, проковылял к маленькому, завешенному тряпицей окну, сорвал тряпку, ухватился за глинобитные края окошка и начал протискиваться наружу — с трудом удерживаясь от крика.

Старшина купцов кричать не боялся, и Бруно даже подумал, что ему конец и теперь уйти незамеченным не удастся. Но Господь, вероятно, видел, что Бруно всего лишь восстанавливает порушенный ход невидимых часов города, а потому позволил все: и добить старшину, и скрыться.

— Ч-черт!

Шипя от боли, Бруно вывалился из окошка и оказался на ведущей к реке грязной, узкой улочке — и не скажешь, что здесь живут фанатично опрятные арагонские мавры.

— Бруно?! Ты где, Бруно?!

«Амир…» — механически отметил подмастерье и, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, побежал.

Старшине баскских купцов тоже было больно, и он тоже хотел убежать. В какой-то миг Бруно даже пожалел его, но отпустить человека, посягнувшего на такое, было немыслимо. Бруно знал: стоит баску вырваться, и он снова примется за старое.

— А часы должны идти… — пробормотал Бруно и завернул за угол дома.

Отсюда было два пути — к реке и на центральную площадь, к храму. Бруно свернул к реке и тут же услышал, как отбивают простенький ритм новенькие церковные куранты, за которые падре Ансельмо расплатился с ними фальшивой монетой.

Это определенно был знак свыше. Бруно остановился, несколько мгновений колебался и двинулся назад — в центр города.

Председатель суда подошел к сияющему в золотых лучах утреннего солнца храму Иисусову и оторопел.

— А это еще кто?

Проход к дверям перегораживали два крепких молодца в черных рясах.

— Назад, Моро 5… — с угрозой произнес один, по виду старший, и положил руку на пояс.

Мади аль-Мехмед прищурился. Под рясой угадывалась шпага, а на кисти монаха синела татуировка: собачья голова с пылающим факелом в зубах. Судья стиснул челюсти.

— Domini canis 6…

Появление вооруженных монахов военного ордена недвусмысленно говорило: падре Ансельмо боится, а значит, скорее всего, виновен.

«Зря я ответа из епископата не дождался…» — на мгновение остро пожалел Мади, но дело было сделано, и отступать он уже не мог.

— А вы ведь не из этого города, братья…

— Назад, тебе сказали, — сдвинул мохнатые брови на бугристом, покатом лбу монах.

Судья принужденно улыбнулся. Все, почти без исключений, доминиканцы проходили суровую боевую школу на границах католической Европы, и зарезать мавра или сарацина, коим по всем признакам являлся Мади аль-Мехмед, для них не значило ничего.

— Я — председатель городского судебного собрания. И я хочу знать, что делают вооруженные монахи в моем городе.

— Назад, мусульманин, — мрачно и явно не собираясь вступать в переговоры, произнес монах.

Судья не хотел схватки, однако наличие охраны могло, к примеру, означать, что падре Ансельмо прямо сейчас прячет улики — те же запасы фальшивых мараведи. Мади повернулся к альгуасилам:

— Убрать их.

Альгуасилы вытащили шпаги, решительно двинулись вперед, а едва улица заполнилась лязгом разящей стали, двери распахнулись и из храма Иисусова вывалилось еще восемь или десять монахов.

— Назад! — мгновенно отреагировал Мади. Он видел эти глаза опытных убийц, а своими людьми судья дорожил. Однако монахи навязывать боя не стали, а просто рассыпались и встали полукругом, напрочь перегородив подходы к храму.

Судья с облегчением выдохнул и снова перешел в наступление.

— Где падре Ансельмо?

Монахи молчали.

Мади окинул окна храмовой пристройки быстрым взглядом и увидел, как штора второго этажа вдруг всколыхнулась.

«Никуда он не денется, — подумал судья и глянул на стрелку новеньких храмовых курантов. — До начала службы всего ничего осталось».

И сразу же, словно подтверждая сказанное и предупреждая горожан, что скоро им идти в церковь, куранты завели долгий незамысловатый перезвон.

«Ансельмо не допустит, чтобы люди увидели это, — разглядывая вооруженных монахов перед храмовыми дверями, думал судья. — Слишком велик будет удар по самолюбию…»

И, словно подтверждая его мысли, двери храмовой пристройки распахнулись и на пороге появился молоденький священник.

— Пропустите их… — печально распорядился он и заставил себя посмотреть председателю суда в глаза. — Проходите, сеньор аль-Мехмед.

Решение пришло само собой, едва Бруно увидел созданные его отцом храмовые куранты. С трудом забравшись по скрипучей дощатой лестнице под кровлю храма, Бруно дождался, когда куранты наконец-то отзвонят, и вытащил самый главный механизм — регулятор хода. Ничем не сдерживаемые шестерни тут же начали ускорять ход, а стрелка помчалась по кругу, словно прижженная под хвостом собака.

Бруно предусмотрительно отодвинулся. Огромные шестерни в целях экономии клепали из листа, а потому были они полыми и не слишком прочными. И разорвать их на такой скорости могло запросто.

Но и этого ему показалось мало. Постанывая, Бруно ухватился за стопор хода и, напрягая все силы, выдернул его из гнезда. И в считанные мгновения льняной трос механизма заводки размотался до упора, а привязанный к нему, точно выверенный по весу камень помчался вниз, ухнул об пол башни и разлетелся вдребезги.

«Ну, вот и все…»

Теперь, не видя чертежей регулятора и не зная точного веса грузила, ни один мастер города не смог бы восстановить храмовые часы быстрее, чем за месяц.

«Да они и не возьмутся…» — улыбнулся Бруно: цеховые правила категорически запрещали совать свой нос в чужой заказ. А значит, судьба живущего по часам храма теперь зависела от судьбы Олафа, как ведомая шестерня от ведущей: сломается одна, и навечно остановится другая.

Мади аль-Мехмед сразу увидел: святой отец будет отпираться до конца, а потому подал знак альгуасилам, и вскоре те притащили всклокоченного, взвинченного после бессонной ночи в тюрьме Олафа.

— Скажи, Олаф, откуда у тебя эти монеты? — подбросил в руке кожаный кошель судья.

— Падре Ансельмо за куранты расплатился, — свирепо глянул в сторону священника мастеровой.

— Ложь, — покачал головой падре. — Гнусная, безбожная ложь.

— Как это ложь? — изумился часовщик и ткнул пальцем в сторону кошеля. — Вот же они, двадцать мараведи, которые вы мне дали!

— Ну, это еще доказать надо, — с вызовом хмыкнул священник.

Судья примерно такого поворота и ждал. Он уже видел, что Ансельмо готов к любому повороту. По юридической части его явно консультировал скучающий в сторонке мужчина в плаще сеньора и с лицом нотариуса. А на случай попытки ареста у дверей стояли двенадцать крепких доминиканцев. И крепкий, широколицый монах у окна здесь явно стоял не просто так.