Сергей Дубянский - Кирилл и Ян (сборник)

– А, – Сашка махнул рукой, – какая разница?.. Петрович, ты ведь в институте учился и постарше меня будешь, скажи вот – Танька моя… ну, дочка. Она в десятом классе, отличница, на медаль идёт… так им сочинение задали – «В чём вы видите смысл жизни?» Она уже неделю чего-то там шкрябает, рвёт, опять шкрябает… Я ей, дуре, говорю, пиши про Родину, про комсомол, а она мне – так все писать будут; я, говорит, хочу по-своему, как я понимаю. А кой хрен она понимает – я заглянул одним глазком, так она там чего-то про Бога сочиняет, представляешь? Я говорю ей – дура, тебе не то, что медаль, тебя вообще из школы попрут с таким сочинением, а она знаешь, что ответила?.. – Сашка сделал большой глоток, – а она отвечает – и пусть попрут. Я тогда, говорит, в монастырь уйду!

Петрович тоже отхлебнул «гремучей смеси», подумав, что под такую тему одной кружки, пожалуй, будет маловато, и неплохо б раздобыть ещё хотя бы трояк – только где?..

– Откуда чего берётся?.. – он сокрушённо покачал головой, – ты, вроде, нормальный, жена у тебя нормальная – партийные оба… Из школы, может, и не попрут, а из комсомола, точно. Всю жизнь себе девка испортит…

– Она ж не понимает, дура! – Сашка сделал ещё глоток, – я ей говорю, книжки почитай, что люди умные пишут – какой Бог?.. А она говорит, читала… не, она, правда, много читает…

– Слушай, – воодушевился Петрович, вспомнив, как решал свои семейные проблемы (конечно, таких серьёзных у него не было, но какие-то ж были!..), – а ты ремнём её учить не пробовал? Знаешь, как мозги прочищает! Я со своих обормотов, бывало, штаны сниму…

– Каким ремнём? – перебил Сашка, – она ж здоровая уже; выше меня вымахала! Вон, как эти, – он повернулся к хохотавшим на чем-то студентам

– Да, тогда ремнём поздно, – с сожалением согласился Петрович, делая очередной глоток, – значит, упустил ты момент. Тогда и не знаю… – он почувствовал, что напиток наконец-то дал долгожданный эффект – в голове всё поплыло и думать о чём-либо стало просто лень; захотелось лечь на траву, уставить лицо в безоблачное небо и… и… и всё – и просто ощущать себя живым существом.

Сашка посмотрел на часы.

– Пойду футбол смотреть, – он придвинул недопитую кружку, – на, если хочешь.

– Давай, – Петрович слил себе остатки. Кружка вновь сделалась полной, и вечер, вроде, начинался заново.

Сашка ушёл. Петрович долго смотрел ему вслед, потом перевёл бессмысленный взгляд на весёлых студентов, на мужиков, вспомнивших о производстве и гуськом потянувшихся к дырке в заборе, на деревья, на домики под ветхим шифером, на Дуськин ларёк, но увиденное не удовлетворило его. Он всё-таки сполз с ящика, и улегшись на землю, уставился в небо – огромное, голубое, будто обнимающее со всех сторон; такое доброе, способное укрыть тебя от всех невзгод…

Петрович бы так и уснул, если б рядом не раздался встревоженный голос.

– Мужик, ты чего? С тобой всё нормально?

Он нехотя повернулся и увидел двух студентов, отделившихся от уходящей группы.

– Мужик, – один из них наклонился, и видя, что Петрович не реагирует, повернулся к приятелю, – давай, поднимаем его, а то помрёт ещё.

Они подхватили Петровича и легко поставили на ноги.

– Помнишь, где живёшь? – спросил один студент.

– Тут рядом, – Петрович глупо улыбнулся, – в заводских домах, знаете?

– Знаем. Давай, отведём, пока менты тебя не оприходовали.

По узкой кривой улочке студенты потащили Петровича к серым пятиэтажкам, нависшим над садами, усыпанными яблоками, и чем ближе они подходили к цивилизации, тем бодрее чувствовал себя Петрович. Так происходило всегда, стоило ему подойти к дому – наверное, всё-таки жил в нём какой-то потаённый стыд перед женой, только просыпался он почему-то лишь когда заканчивалось спиртное.

– Сам дальше дойдёшь? – спросил студент, заметив произошедшую перемену.

– Дойду, – Петрович тряхнул головой и вдруг совсем не к месту вспомнил их с Сашкой беседу, – ты как думаешь, Бог есть?

– Бог?.. – студент опешил, – а ты чего, к Богу собрался? Так, может, зря мы тебя тащили?

Расхохотавшись, ребята пошли прочь.

– А ангелы?.. – крикнул вслед Петрович, – вы ж ангелы, да?..

– Ангелы, ангелы, – весело толкая друг друга, студенты скрылись за углом.

– Ангелы должны быть, – сказал Петрович уверенно, – а иначе как?.. – и пошатываясь, двинулся к подъезду.

Хорошо, что жил он на втором этаже – подняться выше сил ему б могло не хватить. Держась за косяк, он позвонил в дверь, и та распахнулась.

– Опять, ирод!.. – увидев мужа, Люба всплеснула руками, – да когда ж это кончится!..

Она втянула мужа в квартиру. Петрович облегчённо привалился к стене, но зная, что сначала надо разуться, попытался наклониться; правда, догадливая жена опередила его.

– Только не падай! – присев на корточки, она расстегнула туфли и помогла извлечь из них ноги. Возложив на плечо бессильную руку, довела мужа до дивана, – ложись, горе моё.

Петрович покорно повалился на бок и поджал ноги. Всё, он дома, и никто ему не страшен, ни милиция, ни новый директор, ни Бог в своём голубом небе; блаженно вздохнул и закрыл глаза, а Люба опустилась в кресло напротив и заплакала.

Подобные сцены повторялись с завидной регулярностью, словно поставленные по одному сценарию. Люба догадывалась, что ничего нового уже не будет – никакого хэппи-энда, и сама не могла понять, что же удерживает её здесь. Ведь запросто можно всё бросить и уехать, например, в Волгоград, куда дочь звала её уже целый год; еще там ждёт внучка Лизонька, а она тут… Люба смотрела на спящего мужа и не могла сформулировать, чем же она здесь занимается.

Один раз она всё-таки была в Волгограде, и явственно представив вид на Волгу, открывавшийся из окна; комнату, в которой может в любой момент поселиться, Люба успокоилась. Перестав плакать, она печально подумала – …он же совсем тут пропадёт… Она даже мысленно давно не произносила «я люблю его», хотя, скорее всего, так оно и было, не поддаваясь никакому разумному объяснению.

…Если вдуматься, разве такое можно любить?.. Люба снова вздохнула, и чтобы не отвечать на риторический вопрос, отправилась на кухню. Она знала, что скоро муж проснётся и его надо накормить, налить сто грамм (не больше!), и тогда он обнимет её, поцелует, скажет, что она самая лучшая на свете… Ну, разве можно уехать от всего этого?..

Петрович открыл глаза, когда уже стемнело. За стенкой тихонько бубнил телевизор, а за окном шептали свою колыбельную тополя, рождая благодатный покой, когда не хочется даже шевелиться – достаточно, то открывать глаза, чтоб не потеряться в пространстве, то снова закрывать их, обретая необъяснимое состояние лёгкости и какого-то кружения. Петрович облизнул губы и сразу понял, что сделал это зря – сразу во рту появилась противная сухость и горечь, напоминавшая о нездоровой печени. Состояние неуёмного блаженства исчезло, зато вернулась дрожь в руках и тяжесть в голове.