Олег Кожин - Бестиариум. Дизельные мифы (сборник)

А может, я просто поверил, что мне тоже пора в Сиам.

Лязгает железной пастью лифт. Посланникам великих сил незачем таиться, они знают, что мне не уйти. Я и не пытаюсь. Я только выдергиваю пробку из слива ванны, и вода с журчанием устремляется по трубам в реку и дальше, дальше… Я внимательно прочел интервью доктора Чака. Я побывал в его разгромленной лаборатории и, притворяясь нищим меломаном, утащил несколько конвертов со смертельными дисками внутри. Я знаю, как действует взрывная волна.

Боги вездесущи – так воспользуемся этим, чтобы рассмеяться посреди вечности между освобождением и расплатой. Рассмеяться прямо в глаза, сводящие с ума. Смотри на меня. Я существую. Это мои кошмары и мой страх. Ты можешь поглотить меня или отвергнуть – но сейчас я говорю о том, что есть, и ты ничего не можешь поделать. Если нет ничего, кроме отчаяния и гнилых помидоров – сойдут и они.

Потому что я должен быть свободен, чтобы слышать свой джаз.

Я счастливчик. Третий класс дирижабля забит битком, о лавках не стоит и мечтать – пассажиры спят вповалку на полу. Но мне удалось захватить место у стены. Мне даже виден кусочек иллюминатора, а в нем – бурые комья облаков далеко внизу и близкое, темное, прозрачное небо, пронзенное звездами. Первые несколько часов я не могу оторвать от него глаз, а потом засыпаю.

Прага. Мощные насосы гонят гелий в подсевший пузырь. Несколько пассажиров выходят; на их месте появляются новые – бледные и вялые, будто не спавшие много ночей. Расстилают коврики, достают баулы. По душному брюху дирижабля расползается неистребимый запах чеснока.

Стамбул. Трое полицейских в фесках обходят палубу, цепко вглядываясь в пассажиров. Им не нравится компания битников, расположившихся неподалеку от меня. Документы проверяют мучительно долго; вылет задерживается. Наконец турки выходят, и я облегченно перевожу дух. Подозрительные парни – те самые, кого я подслушал случайно на перекрестке. Я еще не знаю, что это значит, но чувствую: нам по пути…

Тегеран. Двое в белоснежных балахонах хватают кого-то под руки и волокут прочь. Тот отбивается, и длинноволосый парик соскальзывает с чисто выбритой головы. Борода сползает грязными мертвыми клочьями, открывая твердое узкоглазое лицо. Из-за пояса джинсов выбивается оранжевое, и кто-то громко ахает. Переодетый монах выпрямляется и смотрит на иранцев с сочувствием.

– Оставьте страх, – говорит он. – Милосердие Будды бесконечно.

Его бьют по лицу. Я отворачиваюсь и встречаюсь глазами с одним из битников.

– Меня зовут Локо, – говорит он, когда дирижабль наконец берет курс на Дели. Я киваю. – Я видел, как ты заходил к Чаку. Не бойся, – он хлопает меня по плечу, – индусы не станут искать… Там, кстати, должен подсесть один из наших.

Я киваю снова. О монахе мы не говорим. Наверное, Локо думает, что я понимаю и так. Правильно думает. Мне не нужны подробности – я и без того знаю, что – неприлично, а что – попросту опасно и пахнет бунтом. Милосердие – из второго.

Мне страшно. Чем дальше на восток, тем темнее лица и ярче глаза. Тем беспомощней я себя чувствую. Тем сильнее ощущаю никогда не оставляющий меня в покое яростный взгляд отца, потерявшего разум где-то там… там, куда я лечу.

Стоит ли того статья на первой полосе, думаю я. За иллюминатором – прозрачное небо. За ним – черная бесконечность, из которой пришли те, кто заменил нам взрослых.

Дели. Бангкок. Переполненный поезд. Ржавый паром сыто рыгает черным битумным дымом, вспарывая Сиамский залив. Горячий белый песок набивается в сандалии. К склону горы, нависшей над морем, лепятся хижины, цветные, как детские рисунки. От воды пахнет водорослями и немного – нефтью. Это Ленивая бухта. Я на месте.

Потом на небо взбирается луна, и безо всякого календаря становится понятно, что до Лой Кратонга осталось совсем немного.

Кратонг качается передо мной, как неуклюжий перегруженный паром, что вот-вот отчалит от материка. Я уплыву на нем далеко, очень далеко. Но прежде чем чиркнуть спичкой, я слушаю ночь. Я жду бесконечно долго. И наконец слышу, как тишину рвет на части грохот мотора. Я почти вижу, как люди в капюшонах торопятся к подъезду. Это за мной.

Кратонг покачивается передо мной на мелких волнах, поднятых жалким дрожащим телом, и первая спичка гаснет еще до того, как я успеваю поднести ее к запалу. Пальцы трясутся, когда я подношу вторую. Я не могу тянуть с этим долго – иначе они успеют подняться по лестнице прежде, чем…

Я всегда был трусом.

Джангадатт родился в Дели, вырос в Дели, работает в Дели. Вода – это то, что течет из-под крана. То, что течет в канавах, – тоже вода, но какой самоубийца намочит в ней хотя бы руку? Море потрясает Джо. От веранды Ленивой бухты до него – десять шагов в отлив. Джо целыми днями плещется на мелководье, пока Ивонн не рассказывает ему, что купаться можно и ночью.

Где здесь я? Сижу на веранде и смотрю. Я боюсь лишний раз открыть рот, чтоб меня не раскусили. В одной руке у меня пиво, другой я похлопываю по бонго. Уже понятно, что здесь происходит, но я всегда лоялен к людям, которые принимают меня за своего. Поэтому я сижу на веранде и пью пиво, а до того – раскладывал по кратонгам то, что привезла Ивонн в своем рюкзаке. Привет от доктора Чака. Стенограмма интервью у меня с собой; наверное, я могу разобраться в ней и понять, что именно произойдет дальше. Но зачем мне подробности? В раковине валяются испачканные взрывчаткой ножи, которыми мы нарезали пластинки. Настоящие пластинки – можно поставить одну в проигрыватель и услышать Сатчмо, или Диззи, или Дюка. А можно прицепить ее к плавучей основе, поджечь запал и отправить в море. На одном из ножей – мои отпечатки пальцев. Теперь я террорист. Теперь я хуже того монаха, которого сняли с дирижабля.

Но я всегда помню, что правд больше, чем одна.

Например: войти в море ночью – самоубийство. Например: ни разу не искупаться ночью – всё равно, что не жить…

Джо смотрит на темную воду, а вода смотрит на Джо. Луна еще не созрела, но вода уже голодна. Мы не успеваем, просто не успеваем ничего понять, когда Джо медленно подносит руки к щекам и впивается в них ногтями. Зато я успеваю схватить за руку Ивонн, когда она бросается к телу Джо, качающемуся вниз лицом на мелких волнах.

Понимаете, я умирал от одной мысли о том, что кто-то заметит ее так же, как я.

И вот: в одной руке у меня пиво, под другой – бонго, а на щеках горят кровавые царапины, оставленные Ивонн. Такие же, как на мертвом лице Джо. Он тоже не хотел, чтоб его забирали, но сумел дотянуться только до себя.