Олег Кожин - Бестиариум. Дизельные мифы (сборник)

Один муравей никому не страшен, но если муравьев много, они способны закусать до смерти любого хищника. И Древний понял это на своей шкуре. Он завыл так страшно, как еще никто и никогда на земле. Его тело содрогалось в конвульсиях, сгибалось и разгибалось, тщетно стараясь сбросить с себя ненавистных врагов, билось об острые каменные берега, раня себя еще сильнее, и, наконец, замерло, чтобы в следующую секунду рухнуть вниз, в конусообразный провал бывшего горного озера, сквозь раскрывшееся дно которого уже проступала чернильная темнота вечноледяных Внешних Миров.

Мы не сумели уничтожить Древнего, но заставили его отступить. Он уходил, убегал во Внешние Миры, увлекая за собой и нас, мстителей. Людей, творивших собственную справедливость и погибших за нее… А заодно спасших еще очень многих.

И следом за нами рушилось, переставало существовать то, чем когда-то мы так дорожили, – озеро, окружавшая его горная цепь и даже весь скалистый кряж. И в этом была логика – свой маленький мирок мы «забирали» с собой. В мире, где правят Древние законы разделения на «своих» и «чужих», нас быть не должно…

Карина Шаинян

ЛОЙ КРАТОНГ

Я всегда был трусом.

Я провел жизнь за маской лояльности всем, кого считал важнее себя. Я очень старался.

Не отворачивайся. Смотри на меня. Не отводи глаза – иначе я исчезну. Достоин ли я твоего взгляда? Я буду стараться, я стану таким, каким тебе нужно. Я знаю, ты любишь кровь. Ты любишь ночные кошмары и невыносимый черный ужас, что затапливает мозг, превращая людей в завывающих животных. Это занимает твой извращенный ум и радует ледяное сердце. Ты получишь всё это. Я принес тебе дары.

Они разорвут твою жадную глотку.

Нужна плавучая основа. В Сиаме берут куски пальмовых стволов. А я обойдусь жестяной канистрой из-под машинного масла. Так даже лучше: не надо выдалбливать емкость под начинку.

Я набрал на бульваре кожистых кленовых листьев, коричневых, в багровых и желтых прожилках. От них пахнет мазутом и тоской. Взял ветки сухой полыни, растущей на пустыре у завода. Это мои орхидеи, это мой жасмин. Оставшаяся со дня рожденья оплывшая свечка, скотч и зубочистки, чтобы соединить всё в одно. Он почти прекрасен своей ломкой болезненной красотой, мой кратонг, разукрашенный крошечный плотик, дар духам воды.

Можно выйти на кухню и посмотреть в темное окно. Главное, не включать свет, чтобы отражение не заглянуло тебе в глаза. На прицепленном к окну градуснике – ноль. Ветер швыряет в стекло горсти воды пополам со снегом, и сквозь них мало что видно: мертвые окна небоскреба напротив, кусок чернильной тьмы на месте парка, тусклый огонек под брюхом дирижабля у причальной башни.

Не хочу думать о тех, кто скользит сейчас по ущельям улиц.

Круглое, молочно-белое пятно вместо луны. Лой Кратонг, праздник духов воды, отмечают в ноябрьское полнолуние. Я опоздал на месяц, но надеюсь, что полная луна в этом деле важнее, чем время года. Всё равно здесь никогда не будет так тепло, как в Сиаме.

Я набираю воды в ванну, всю в страшных черных сколах эмали и ржавых потеках. Медный кран извергает воду презрительными плевками, и сырую комнату заполняет пар. Это мой пляж, это мое море.

По уже ненужной привычке бросаю одежду в корзину с грязным бельем. Вода прохладная, и по телу бегут мурашки. Так себе тело – тощее, бледное и сутулое, слабое тело горожанина с вялым брюшком. Но всё же мне жаль его.

Я вожу кратонг по воде, пахнущей металлом. Тихо гужу под нос.

– Ш-ш-ш… ш-ш-ш…

Это волны набегают на берег.

– Ну ты и псих, приятель, – говорю я себе. Голос гулко отдается от кафельных стен. – Натуральный псих.

– Ш-ш-ш… – говорю я и смеюсь. От смеха перехватывает горло.

Понятия не имею, что со мной случилось. Не знаю ничего, что объяснило бы: почему я сижу в остывающей ванне, с кратонгом, покачивающимся между коленями, и таким лицом, будто в моей жизни не было ни одного радостного дня.

Впрочем, если подумать, я знаю не так уж мало. Например:

Ивонн такая маленькая, что ее едва видно под рюкзаком, с которым она прошла половину Сиама. Волосы Ивонн, едва прикрытые беретом, – цвета шелковых коконов, глаза – зеленые, а на загорелых щеках – бесконечно нежный румянец и чуть-чуть веснушек. Губы Ивонн красные, будто искусанные солнцем, а на голени – небольшой шрам.

Рюкзак Ивонн набит взрывчаткой.

Собака приходит ближе к полуночи, когда в Ленивой бухте уже напиваются вовсю. На веранде ходит по рукам набитый льдом, лимонами и водкой шейкер. Кто-то поставил пластинку с «Summer Time». Жизнь проста, думаю я. Жизнь проста. Мы вернем себе лето. Внизу на пляже танцуют две близняшки из Норвегии – я так и не узнал их имена. Дымные костры, отгоняющие москитов, светятся в песке, как багровые глаза. Нам страшно, и поэтому мы веселимся.

Собака, крупная откормленная дворняга, поднимается на веранду, неодобрительно смотрит на шумную толпу и ложится под дверью туалета. Через секунду дверь распахивается, на пороге появляется Ивонн, видит собаку и с визгом отпрыгивает назад.

Всё мужское население Ленивой бухты бросается на помощь. На собаку кричат и машут палкой. Лек садится перед собакой на корточки и убедительно трясет у нее под носом рогаткой. Дворняга жмурится и отворачивается. Лек, ругнувшись, исчезает в лабиринте, ведущем к его дому.

Ивонн сидит на унитазе и тихо плачет. Она боится собак. Видеть, как по щекам Ивонн текут слезы, совершенно невыносимо. Локо бросает через собаку наполненный шейкер и стакан.

Как же так, думаю я, как же так – откуда взялась эта женщина, которая не боится ничего – не боится даже бояться собак? Такая храбрая. Такая хрупкая. Что я почувствую, если обниму ее – так крепко, как только смогу? Эта мысль почти нестерпима.

Ивонн пьет и плачет, поджимая ноги. Я отворачиваюсь. За освещенным пятном веранды, раскрашенной Локо во все цвета радуги, – море, и тьма, и звезды. Луна еще не взошла. Вдоль перил выстроились в ряд основы под кратонги, растрепанные, с торчащими волокнами, похожие на мохнатые зеленые чаши. Мы ждали Ивонн, чтобы закончить. Теперь мы положим в кратонги начинку, а потом украсим их цветами, листьями и благовонными палочками, теми, что горят даже в воде. Если доктор Чак не ошибся – кратонги успеют пропитаться водой, утонуть и уйти на глубину до того, как огонь доберется до их нутра.

И тут Лек возвращается, а в руках у него – очень большое и очень старое ружье.

Я начинаю с Ивонн, потому что помню: правда всегда не одна. Я мечтал всю жизнь отгонять от Ивонн собак. Нам повезло: моя мечта прожила всего два дня. Я надеюсь, что тот, кому мы посвятили свой Лой Кратонг, не сумел забрать ее, как хотел забрать я, – мне не остается ничего, кроме надежды. Я хотел присвоить Ивонн, поглотить ее, сделать своей частью. Своей мучительно недостающей, давно потерянной частью. Я знаю этот голод. Я хотел бы обвить ее щупальцами, чтобы без остатка впитать ее сладкий страх. Кто здесь говорит о любви?