Андрей Буровский - Сибирская жуть-7

Конечно же, в 1939 году Секацкий тоже вполне мог уйти в трехдневный запой, и никто бы слова не сказал. Но он пил только первый день, а потом сразу же пошел к особистам. Секацкий клялся и божился, что это был первый и последний случай в его жизни, когда он обратился к особистам и написал им подробный донос. Донос, конечно, странный: на медведей-оборотней, как-никак! Но Секацкий был совсем не глуп, и как раз об оборотнях там у него не было ни слова! Писал он только о двух вещах: что в деревне, показанной на карте брошенной, на самом деле живут люди; и что люди эти какие-то странные: живут без домашней живности, в разговоры не вступают и даже имен не называют.

— Ясное дело, не называют! — проницательно ухмылялись энкавэдэшники. — Небось ребята опытные, инструкции получали!

— Так это что, белогвардейцы?! — пугался, по-бабьи хватался за щеки Секацкий.

— Белогвардейцы, белоэмигранты! А ты думал, кто это к нам проникает?!

— Из Харбина пришли…— подхватывал другой, а, первый показывал глазами на Богдана Васильевича — мол, не при нем! Не раскрывай государственной тайны!

Но как бы ни веселился Секацкий от общения с энкавэдэшниками, какие бы глупости они ни несли, а добился Богдан Васильевич главного — рейда доблестных органов на эту поганую деревню. Не для того, чтобы отомстить! То есть умыть кровью тех, кто пытался сожрать его ночью, Секацкий бы не отказался. Но главным было все же любопытство — кто же они все-таки такие, обитатели этой деревни?! И добился: на две недели Секацкий был направлен в распоряжение энкавэдэшников для вершения своего патриотического долга.

Ехали двумя машинами, и Секацкий умилялся комфорту, скорости, количеству и качеству еды и напитков. Хотя геологов как будто тоже баловали, сравнить их обеспеченность с обеспеченностью энкавэдэшников было невозможно. Ехали весело — пятнадцать здоровенных лбов, с оружием, против нескольких жалких шпионов!

— Смерть шпионам! — орали пьяные энкавэдэшники на остановках, шмаляя из ТТ по стволам осин и березок.

По дороге добрались до просеки. Ладно, и по просеке можно ехать, если не жалеть автомобиля. А зачем его жалеть, если государство даст нам новый?! Вперед, товарищи, воюем по-сталински, вперед! По тропинке пришлось идти на своих двоих, но что такое двадцать пять километров, если дорога известна, а впереди коварный враг?!

Да, враг был очень коварным, и самая его коварная штука состояла как раз в том, что никуда не привела эта тропинка. То есть привела, но не в деревню привела, а в болото. Так вот и становилась тропинка все слабее, все нехоженей, вот уже и постепенно заглохла в болотине. То есть было все, что он рассказывал, — все изгибы дороги, все приметы лесного пути. Но только вот деревни не было — ни населенной, ни заброшенной, никакой. Получалось, что и карта врала — по ней должна быть ненаселенная деревня, а ее-то и в помине нет!

Секацкий покрывался холодным потом — вот вернутся, и посадят его на табуретку посреди комнаты те самые, с которыми сейчас он хлещет водку, и спросят его так задушевно: расскажи-ка нам, мил человек, зачем сочинил про ту деревню, ввел в заблуждение доблестные внутренние органы? А что? И не таких спрашивали, и не по таким еще поводам, и очень даже часто бывало, что геолог оказывался вдруг то агентом НТС, утаившим от революционного народа необходимое ему месторождение, то оказывалось, что он вообще недостаточно любит товарища Сталина и стал работать на вражеские разведки и эмигрантские подрывные центры, за что обещаны ему поместья и графский титул, когда враги Советской власти восстановят неограниченную монархию…

Но зря, зря дергался Секацкий, без причины; случай был совсем не тот, а энкавэдэшники сами пребывали в полном смятении духа. Потому что знали они точно — есть деревня! Была населенная до 1933 года, а потом население деревни вывезли «в район» за уклонение от коллективизации, и стала деревня ненаселенная. Но вроде бы сама-то деревня, дома и коровники, должны остаться! Не может быть, чтобы ее не было, деревни! А ее вот как раз и не было, и Секацкий был не виноват. Потом даже на самолете сделали спецвылет над деревней и тоже ее не нашли — внизу болото и болото, безо всяких признаков деревни.

Секацкого потом еще много раз допрашивали, дергали по самым разным поводам, и у него сложилось впечатление, что хотят его поймать на противоречиях. Вдруг он через месяц, в ноябре, уже забудет, как врал в октябре, и можно будет его замести. Но, может быть, Секацкий уж очень боялся и видел в действиях энкавэдэшников то, чего они и не думали затевать.

И только один раз Секацкий чуть не попался: когда пожилой, умный следователь Порфирьев долго пил с Секацким чай, почти весь вечер, а потом задушевно так сказал:

— Ну, а теперь давай-ка все рассказывай, все, что в этой деревне было на самом деле!

И такой он был свойский, мягкий, уютный за чайком, так они хорошо говорили, что Секацкий чуть было не рассказал про людей-медведей. Трудно сказать, чем бы это обернулось для Секацкого, но он все-таки вовремя вспомнил, с кем разговаривает, какой на дворе стоит год и что нечего нести всякую клерикальную и мистическую чепуху, развращать революционный народ сказками про то, чего не бывает на свете.

И, сделав дурацкую рожу, Секацкий развел руками:

— Да все я рассказал уже, Порфирьев!

И Порфирьев мягко усмехнулся, не стал нажимать… Но Секацкий видел — не поверил. И уже после войны, в конце пятидесятых, когда Порфирьев давно был на пенсии и уже плохо ходил, Секацкий — уже доктором наук, лауреатом всяких премий, как-то сидел с ним на лавочке, вспоминал минувшие дни. И Порфирьев, распадавшийся физически, но сохранивший полнейшую трезвость ума, спокойно воспринявший и XX съезд, и доклад Хрущева; Порфирьев, которому оставалось прожить считанные месяцы, задумчиво сказал тогда Секацкому:

— Дорого бы я дал, чтобы знать — с чем вы все-таки тогда столкнулись, в той деревне…

И вновь Секацкий не решился, повторил свою версию двадцатилетней давности. Порфирьев рисовал тросточкой в пыли узоры, не поднимая лица, усмехался…

— А вот теперь скажи, Андрюша, нормальный я?

— Нормальный… Да, вы вполне нормальный, это совершенно точно!

— А коли я вполне нормальный, что это было со мной? Что думаешь?

И я честно ответил:

— Не знаю… Не знаю, но я верю, что все это и правда было.

Мы сидели вдвоем в здании Научно-исследовательского института геологии и минерального сырья, пили водку, а за окном свистела вьюга. Скреблись мыши за огромными шкапами, колотился ветер в окно, дышал паром цветочный чай в кружках, и жгучие глотки водки оказывали какое-то особенное воздействие в этот поздний час, в историческом почти что здании.