Оксана Бердочкина - Звездочет поневоле

«Да вы в своем уме? Скорее Африка остынет, чем с той улицы съедет Тинторетто», – мягко заключил Сахарный, уйдя от пламенной трости в сторону.

«Ну, позвольте! Тинторетто!», – с проблемой подошел Волчий, запахиваясь в летний плащ цвета индиго и спешно догоняя уходящего прочь свидетеля, прокричал: «Кто такой любезный?! Вы нам расскажите! О, Боже, Шуга, как с вами сложно! При чем тут Тайная вечеря? При чем тут север? Я вам самое главное пытаюсь донести. Мы же с вами, в конце концов, теперь партнеры и хорошие друзья. Помогите и мне!».

«А чем помогли вы, друг мой, рассуждая здесь со мной в эту темную бредовую ночь, когда от меня даже ангина еще толком не отстала. И все это мастерство Сатанинского очень вязко легло на мое правое слишком много работающее полушарие. Вы верите в то, что через десяток лет все повторится вновь? Все будет так, как для вас привычно? Но если бы вы все только могли подумать как-то иначе. Ничего из того, что было поставлено на ваши карты, не найдет никакой поддержки. Мир откажется за это бороться, не потому, что он выберет другое, а потому, что он устал от разрывающей его в разные стороны метафизики, контроля над которой у вас, великих мира сего, нет», – в кипении заключил Сахарный, устремляясь в глубину ночного побережья.

«Подождите, Шуга, те долги, о которых говорил Сатанинский, это все не покрытая бездна и вы здесь, понятное дело, совершенно ни при чем, нам все известно о Ключе, теперь все известно! Мешки с пропавшим добром уже давно сбросили на берега Гондураса. И никто так и ничего и не понял, на что все бралось и куда вычиталось, – это все прошлое, а прошлого уже нет, есть только наше с вами достойное настоящее. Забудьте обо всех участниках этого вечера, этого надолго затянувшегося вечера. Господа прекрасно осведомлены о своих новых назначениях и заданиях, им придется теперь весьма туго, не так, как в добром „прошлом“, которого уже нет. Да и „Вешайтесь Все“! О, как он любит вас! Он полностью на вашей стороне, и откуда говорит у этого парня такое удивительное чутье, такой необъяснимый рефлекс? Как я мог раньше не считаться с таким великим даром!? Это же талант! Еще прошлым летом, когда Педант погиб в своей собственной постели, никто ничего толком не нюхал, словно запаха не было. Понимаете? Все эти бесследные пропажи, вся эта мистика, авторами которой являются все те же участники одного грандиозного общества. Наши от превосходной формы – господа! Шуга, прошу вас вернитесь!» – полной грудью вскричал ошалевший Волчий, проникая в прозрачность мистической ночи.

Уходящая фигура слилась с каменной декорацией, примыкая к подножию Средиземного моря, ночные сады не теряли своих налитых плодов, в то время как плоды переполнялись значением сочности. Это была премьера рассудка на фоне линеарных скал, склоняющих мысль к движению многогранности. Никто из тех, кто удостоился приглашения посетить этот превращенный в плоть неизвестный берег, не остался рад. Ибо для каждого из присутствовавших тем вечером в неизвестном ни для кого месте – зажегся сизый фонарик с горечью и предсказанием. «Ты только прикоснешься к нему, и мир снова удостоится солнца. Ты поймешь, как понимали твои предки, что сплетены молекулами с предками врагов своих, и не враги они больше друг другу, и не друзья, а общая память для всех ныне живущих. И те народы, что были прокляты полями, притянут еще большее проклятье, ибо унижали они не самих себя, а тех, чьи хлеба продавали. Она говорит „Бог?“, как однажды благодарила тебя беспричинно, как в том случае, когда ты ничего ей не приносил. Она словно задает вопрос самой себе. Однако это и есть правило вступления, ты узнаешь всю эту суть, когда долгая мучительная ночь пройдет наказаньем за сделанное, и ты вспомнишь, что значит вставать в один рост с рассветом».

«Помня теплоту твоего особенного для меня взгляда, я закрываюсь от несущейся на меня вымышленной сути, той, что и в помине не было, а так сказать, названа кем-то судьбой, а вернее сказать, моей жизнью, так им тогда казалось. Сложно сказать, во что они тогда верили, когда применяли ко мне подобное заточенье, одно лишь было тогда правдой…» – письмо Звездочета кончилось, не приводя точного мнения на все произошедшее, да и известие о чем-либо осталось не раскрытым. Шуга лег спасть, унося с собой в край, сотворенный снами, все свое информационное поле, все свои чувства и действия, все, что он прожил за последние двенадцать часов в неизвестном ему ранее месте. Видя чистые озера и мирные холмы, невозможно не заметить концептуальность темного дна, уходя в переписку со своей собственной душой, наконец, понимаешь, кто же в действительности ей владеет, кто живет в ней – отражая полярность переживаний, глушь безразличий. «Не веди меня больше за собой, не бери меня», – пронеслось над его сознанием, словно пропело потерявшимся в бесконечности коридоров голосом, таким нервным и легким, оттого ему вдруг захотелось заплакать, что совершенно противоречило его мужественной природе. В темноте он расстегивает рубашку, понимая, что ничего подобного не надевал, ощущая при этом новизну своего тела и временную легкость. Коридоры, дышавшие в его спальню, делятся еще на три, и он снова отмечает этот нелогический факт, ведь это параллельное пространство существует только в одной площади. Дыхание становится отрывистым и рычащим, он поднимается с постели, распуская длинную, тугую косу и со свирепым хрипом глядя в неизвестное ему отражение девы с зелеными глазами в ночном зеркале, произносит: «Ворон, вернись. Ворон, вернись и сядь мне на руку! Ворон, вернись. Ворон, вернись и сядь мне на руку. Ворон, вернись и сядь мне на руку. Вернись ко мне, ворон!». Он слышит себя, понимая, что в действительности он молчит, голос, что издается при открытии рта, совершенно чужой ему, в окне проносятся самолеты, они летят стаей, затмевая вселенскую мглу, обдавая все возможные формы реактивным шумом. Он останавливается, находя у своих ног охотничий нож, он расстегивает чехол, вспоминая, что видел подобный клинок в своих прошлых далеких снах. Элсуэрта пронеслась в его сознании, но только сейчас он не может спросить, он не может задать тот самый сладкий вопрос, что так легко удавался ему в прошлом, ибо голос не подчинялся ему. Он крутит в руке нож, перерезая воздух, все больше и больше нанося воображаемые удары. Бежало время, а вместе с тем нож становился все тяжелее и тяжелее, он только всмотрелся в изгибы стали, прочитав на ней ответ из своего прошлого сна – «Апостол Петр», как нож превратился в меч, а ночь, полная неизвестной и страшной войны, оказалась благим утром, исполненным птичьим откликом. Именно в час перистого пения он вернулся в себя и, наконец, проснувшись, ощутил, как память читает ему принесенные кем-то издалека вести, изумительно складывающиеся в понимание пережитого им письма – «Звездочет поневоле».