Мальчики в долине - Филип Фракасси
46
Я просыпаюсь во тьме.
Я не помню, как ложился спать, наверное, случайно задремал. Неразумно, учитывая обстоятельства. Но Дэвид и Эндрю здесь, так что я знаю, что все под контролем. Дети в безопасности, о них заботятся.
И все же странно, что все лампы в спальне погашены. Мы должны быть начеку, сохранять бдительность. Мне нужно встать. Поговорить с Эндрю. Выяснить, что происходит, как долго я спал.
– Питер, ты проснулся.
Я поворачиваюсь на голос, звучащий в изножье кровати. Там сидит мужчина. Плотная тень, полная раскаяния.
Я сразу же узнаю его.
– Папа?
Лунный свет, проникающий через окно, освещает часть его лица. Он выглядит здоровым и невредимым. Молодым. Он улыбается мне.
– Привет, сынок.
Я оглядываюсь по сторонам: интересно, видит ли кто-нибудь еще моего отца. Мне хочется вытряхнуть их из кроватей и закричать: «Смотрите, все! Смотрите! Это мой папа!»
«Я не сирота! – гордо сказал бы я. – Не один в этом мире».
– Ты помнишь… – Моя узкая койка чуть прогнулась под его весом.
Я сажусь и прислоняюсь спиной к стене. Я чувствую, как холодный воздух проникает через окно рядом, слышу, как свистит и стонет крепчающий ветер.
Рассеянно отмечаю, что началась метель.
– Помню что?
Отец опускает глаза, словно размышляя. Он издает смешок. Приятно видеть его счастливым, видеть, как он улыбается. Как раньше.
– Как мы с тобой впервые пошли на охоту, – говорит он. – Тебе было… сколько? Лет семь? Ты тогда совсем худющий был. Я дал тебе ружье и спустил собаку. Фазаны вылетели из кустов, как искры из костра.
Он поднимает к потолку мечтательный взгляд. Это одно из немногих наших общих приятных воспоминаний.
– Ты выстрелил из ружья и чуть на задницу не хлопнулся, – смеется он, и я смеюсь вместе с ним.
– Небо было такое голубое, – говорю я.
Отец кивает.
– В тот день ты убил своего первого фазана.
Я ничего не отвечаю. Я не помню, чтобы убивал фазана. Я выстрелил, но промахнулся. Отец разозлился. Он вырвал у меня ружье и сказал…
– Слышал, ты хочешь стать священником, – продолжает он, и я забываю о том дне, когда мы пошли на охоту. Откуда он это знает? Интересно, а мама знает? – Я счастлив, Питер. Очень. Мы оба рады за тебя. И гордимся тобой.
Он наклоняется ко мне, и лунный свет, льющийся через окно, падает, освещая, на его лицо. Он выглядит таким, каким я его помню, но кажется немного… нечетким. Размытым. Я закрываю глаза и открываю их. Вот он снова нормальный. По его освещенному луной лицу пробегают тени. Его глаза – как черные озера.
– Ты всегда был умен не по годам, – говорит он, но его губы не двигаются.
Я пытаюсь заглянуть в темные впадины его глаз, но они бездонны. Я знаю, что если буду слишком сильно всматриваться, то провалюсь в них и буду падать вечно.
– Ты мне снишься, – понимаю я. – Ты мертв. Застрелился, а потом сгорел.
Он ничего не отвечает, но, когда лунный свет снова ложится на лицо, молодая кожа кажется темной и словно покрытой чешуйками. На меня смотрят белки глаз без век. Его губы почернели и обуглились.
– Когда я увидел, как умирает твоя мать, то понял, что попаду в Ад, – говорит он. – Словно… подо мной что-то открылось. Огромная, холодная бездна. И я понял, сразу, черт возьми, понял: что бы я ни делал, как бы ни старался все исправить…
Он придвигается ближе, дергаясь, сопя и хрипло дыша. Я чувствую запах дыма и горелой плоти. Почерневшая рука ложится мне на колено, оставляя на белом одеяле угольно-черные следы.
– Я бы всегда стоял над этой пропастью, Питер. Над этой глубокой, ужасной тьмой.
– Папа…
– От нее не было бы спасения, – устало говорит он. – Никогда. Она бы появлялась за каждым поворотом, таилась бы под каждой моей кроватью. И ждала. Ждала, пока моя душа покинет тело и упадет, упадет в эту бездонную пропасть, пока не окажется по ту сторону.
Он поворачивается ко мне, и я снова вижу белки его глаз без век, зубы цвета лунного серебра и обугленную кожу; он придвигается ближе, и я отшатываюсь от него в ужасе и отвращении. От него несет могилой. Гнилым мясом.
– Поэтому я дал тьме то, что она хотела, – говорит он. – Я скормил ей свою душу.
Как бы жутко он ни выглядел, какая-то часть меня ужасно хочет дотянуться до него. Обнять и прижать к себе еще раз. Я так сильно по нему скучаю. Но в глубине души я знаю, что это невозможно, поэтому молю, как делал, когда был малышом, о том, чего у меня никогда не будет.
– Но разве ты не любил меня? – спрашиваю я. – Не хотел остаться… ради меня?
Отец не отвечает. Его что-то отвлекает, и он оглядывает комнату, как собака, учуявшая запах, словно слышит звуки, которых я не слышу или не могу услышать. Когда он снова смотрит на меня, то кажется потерянным.
– Той ночью у меня мелькнула мысль, не забрать ли тебя с собой. – Его обугленная рука тянется к моему лицу, и я инстинктивно отшатываюсь. Кажется, он этого не замечает. – Знаешь, я видел тебя. Видел, как ты подглядывал. Если бы я как следует поразмыслил… черт, думаю, я так и сделал бы. Да, я уверен в этом. Я должен был забрать тебя с собой. Сначала тебя, затем себя. Как тебе такое? Но в тот момент я не мог ни о чем думать…
Он с силой бьет себя по голове. Его голос напоминает щебень, звук скребущегося кирпича. У меня мурашки бегут по коже. Когда он берет меня за руку, мне хочется закричать. Ладонь у него ледяная. Его лицо тоже меняется, становится бесформенным. Глаза лопаются и вытекают из глазниц. Губы отслаиваются, а зубы блестят в оскале. Тело трясется, с рук сходит плоть, обнажая кости. На голове отслоился кусок кожи, и я вижу белую кость черепа.
– Когда ты станешь священником, Питер, – говорит он этим ужасным голосом, – ты придешь на мою могилу? Ты благословишь землю, в которой я похоронен, помолишься о моей бессмертной душе? – Пока он выплевывает эти невнятные, будто покрытые слизью слова, его тело размягчается на глазах, издавая гортанные звуки, разжиженные и осклизлые. – Молись о моей душе, Питер, ибо я страдаю. Я во тьме, сынок. Здесь так темно.
– Папа, – говорю я дрожащим голосом, весь мокрый от пота, живот у меня скрутило от страха. – Я скучаю по тебе.
– Молись обо мне, Питер…
– …Я
