Домой приведет тебя дьявол - Габино Иглесиас
Нет. Винить Мелису сейчас было глупо. И всегда было глупо, но я не мог справиться с этим, потому что если то была ее вина, это значит – не моя. Вина – вещь мучительная, а у людей есть талант находить способы возлагать вину на других, а самим отходить в сторонку.
Я подумал, не отправить ли мне эсэмэску Мелисе. Не какой-то длинный текст, а всего одно слово: «Прости». А лучше по-испански: «Perdо́n». Мы переходим на родной язык, когда говорим о важном, мы переходим на родной язык, когда говорим о наших матерях, о еде нашего детства. Мы переходим на родной язык, когда просим прощения и молимся. Я знаю, Мелиса прочла бы «Прости» и поняла бы его, может быть, даже приняла бы, но Perdо́n она бы почувствовала своим сердцем. Время отправить ей эсэмэску придет позднее. Времени для перестройки будет достаточно, когда я вернусь домой и не буду сидеть рядом с нариком, который собирается меня убить, и психопатом с выпотрошенным трупом в доме своей матери.
Ночь снаружи была чревата вероятностью окаянной земли, с тайными планами и обещаниями смерти, но все они вели себя тихо, как это делают все существа до своего фактического появления. Я пытался понять, что нашептывает мне ночь.
Глава 28
Мое тело требовало сна, но мой разум не мог заснуть. Мертвое тело в пикапе беспокоило меня. Отправка послания о мести за смерть брата Хуанки было делом правильным и нормальным, но только не в том случае, если это приведет к нашей смерти. И мне не нравились эти манипуляции сознанием, которые устраивал Хуанка.
Брайан зашевелился и повернулся на несколько минут, а потом его дыхание изменилось. Он поднес предплечье к глазам, рот его открылся. Все тело расслабилось, превратилось в комковатую пену раздвижного дивана. Я подумал – не убить ли мне его.
Он был единственным, кто пришел ко мне после смерти Аниты. Когда ты занят одной только работой, друзья уходят от тебя. А вот Брайан не ушел. Он предлагал мне наркоту, а потом – работу. В некотором роде он мне помогал.
Но, может быть, теперь я стал единственным, что стояло между ним и кучей денег.
На кухне я видел ножи. Нож не обязательно должен быть слишком большим или острым. Нож с зазубринами вполне подойдет. Я мог бы перерезать ему горло. Он забулькает, начнет метаться, но это все быстро закончится, в особенности если я всажу нож поглубже и перережу яремную вену и сонную артерию по обеим сторонам шеи. Как глубоко нужно будет вонзить нож? Под каким углом лучше всего? С каким давлением? Я как-то раз читал, сколько времени требуется, чтобы истечь кровью до смерти, и теперь вспомнил множество обстоятельств, которые влияли на это уравнение. Я знал, что Брайан запаникует, и это мне на руку. Я также разрежу несколько важных вен, что ускорит его смерть. А еще я вспомнил медицинский термин для описания этого процесса, ведущего к смерти: «экссангвинация». Я никогда не использовал этого слова, но я его выучил, потому что нелегкое это дело – быть смуглокожим и говорить с акцентом, а знание затейливых слов идет тебе на пользу. К тому же «экссангвинация» слово получше, чем «гистология». «Экссангвинация» звучит как некий древний ритуал или джаз-группа. «Гистология» звучит как «история логики», и в этом слове нет логики.
Идея убийства Брайана медленно погасла, вытесненная мыслями о том, сколько крови придется убирать, когда дело будет сделано. Я не хотел, чтобы Маргарита нашла в своей комнате мертвого гринго.
Я оглядел окна и подумал о том, что бы я почувствовал, увидев вдруг в окне круглое лицо с большими глазами, смотрящее на меня. Я подумал, а не были ли послания, которые я пытался игнорировать, скрыты к тому же и в мучивших меня кошмарах, которые ждали, когда я обращу на них внимание и предприму что-нибудь… или побегу в противоположном направлении. Я вернулся к недавним видениям, которые особенно не давали мне покоя, к тем, что стали приходить ко мне после смерти Аниты.
Призрак моего соседа, что-то вещающий мне на стоянке для прицепов, его лицо, укрытое кожей, его ноги в нескольких футах над землей.
Анита, мой сладкий ангел, висит на фонаре, а из темного неба за ней раздается вой какого-то гигантского существа.
На этом я остановился. Ни один из этих мрачных образов никак не был связан с тем, что я видел сегодня.
Я закрыл глаза и прогнал этот мрак, а мысли заполнил бесконечной голубизной Карибов. Я думал об океане. Думал об улыбке моей матери. Ее мимолетное присутствие вносило хаос во все вокруг нее взрывом энергии и красоты. Я подумал о двух ее татуировках, двух маленьких рыбках, обе на щиколотке ее левой ноги, одна следом за другой. «Твои братики… или сестрички, – сказала она мне как-то раз. – Один потерялся на пути сюда, потому что мой организм был загрязнен. Другой оказался усталой маленькой душой, которая была не готова к уродству этого мира, а потому его маленькое сердце так и не стало биться». А потом, после слов о смерти, после слов о потерянных детях, – теплая печальная улыбка. А потом слова, которые поддерживали меня в ужасные времена: «Но оно всегда того стоило, mijo, porque despuе́s viniste tú[286]».
Моя мать была призраком, который преследовал меня всю мою жизнь. В смерти она иногда была воспоминанием таким утешительным, что все остальное исчезало, но иногда она становилась напоминанием о том, как наркомания может превратить ангелов в порченых демонов.
Я подумал о невероятной зелени Эль-Юнке[287], куда моя abuela несколько раз возила меня. Там были маленькие червячки, которые вылезали из земли после дождя. У меня от них крыша съезжала. Знание о том, что у меня под ногами есть целая вселенная, было неподъемным для моего юного мозга. Я много недель думал о червяках под нашим домом и улицей, о червяках под крошечной церквушкой в городке и под бакалейной лавкой, их скользкие тела закапывались, всегда закапывались.
В другой раз мы нашли огромных улиток, их раковины имели темно-коричневый цвет и размерами не уступали десертным тарелкам. В тот
