Роб Терман - Молоко и печенье

Я надел линялые джинсы и самые разбитые кроссовки. Никогда не знаешь, что с ними станется, особенно если имеешь дело с таким, как Джед. Мы их купили в Сан-Антонио, они тогда были оранжевые, с черным контуром койота, воющего на луну. На такую же луну, как вчера была — узкую и голодную.

Подхватив рюкзак, я постарался об этом не думать. Что я должен сделать, то должен, и думать о таких вещах — не полезно. Не полезно ни для плана, ни для Тесс, ни для меня.

Я шел вперед, и снег похрустывал под резиновыми подошвами. Много снега выпало последнее время, не меньше футов трех. Ручей Блу-Уотер-Крик вздулся и стал размером с небольшую речку. Брось туда ветку — и не успеешь уследить, как она скроется из виду.

Через полчаса я вышел к месту, где сказал Джеду меня ждать. Он там был — можно подумать, кто-то ожидал бы другого. Уж если у меня хватило дурости пойти прямо к нему, он не будет отказываться.

Джед поднял голову от извивающегося мехового комка, лежащего у его ног. Усмешка его была холоднее снега у меня под ногами.

— A y меня подарочек тебе есть, сопляк.

Он привязал к дереву собаку. Судя по запаху мокрой шерсти, облил ее растворителем для краски и сейчас пытался щелкнуть зажигалкой. Поджечь собаку. Поджечь, только чтобы позлить меня перед тем, как прикончить. Вот столько злобы в этом мешке дерьма.

— Собак я люблю, — сказал я спокойно. — Очень люблю. А ты мне совсем не нравишься.

Свой велик он поставил на берегу вздувшегося ручья. Я повернулся и ногой сбил его в воду — велик тут же унесло течением. Потому-то взрослые и требуют от нас, чтобы мы к ручью не ходили: он выплескивается из берегов, вода в нем ледяная, и утонешь в нем в момент.

— Опа! — сказал я жизнерадостно. — Ведь говорили тебе держаться от воды подальше.

— Ах ты проклятая сволочь! — заревел он. — Ты не знаешь, с кем связался, засранец! Ты у меня смерти будешь просить, мудак. И я тебе ее дам!

Светлые глаза пылали ненавистью. Он сунул зажигалку в карман, схватил бейсбольную биту, спрятанную в кустах, и бросился на меня, замахиваясь на ходу. Я перехватил биту до удара, выдернул у него из рук, развернулся в ударе, который посылает мяч на трибуны. Джед рухнул, как миз Финкельштейн под директором Джонсоном. Навзничь и сразу.

Я ж говорил, меня часто посылали к директору. А дверь он запирал не всегда — взрослые тоже бывают дураками. Почему, собственно, пропуски уроков и нулевая терпимость к насилию для меня ничего не значили. Директор Джонсон отлично умел придумывать оправдания для школьного совета, а миз Финкельштейн, его секретарша, пичкала меня сластями так, будто диабет хотела вызвать.

Я хотел есть, и хотел все сильнее и сильнее. Одного обеда мне всегда мало. У нас в семье… в общем, поесть мы любим. Я вытащил из кармана рулетик от миз Финкельштейн и стал его жевать, время от времени пошевеливая Джеда кроссовкой. Он еще дышал, и это было хорошо. Что-то залепетав, он начал дергаться, впиваясь пальцами в землю. Я снова стукнул его битой под основание черепа. На этот раз слегка, только чтобы хватило. Потом я отвязал собаку. На ней был жетончик — она жила у любящих хозяев всего в пяти кварталах от леса. Дорогу домой она знала.

Сперва собака плюхнулась на спину, подставив живот в жесте подчинения. Я ей почесал пузо, смыл, как мог, растворитель снегом, потом разрешил подняться. И с улыбкой смотрел ей вслед, когда она припустила домой. Я и вправду люблю собак — тявкающих, прыгающих, пытающихся ногу трахнуть. Без разницы. Мне все собаки хороши.

Джеда я связал клейкой лентой по рукам и по ногам, и рот ему заклеил, а потом, выждав достаточно долго после наступления темноты, понес его по лесу. Оставлять след волочения я не собирался, зато столько раз поворачивал и проходил по одному и тому же месту, что никто не разберет, где у следов конец, где начало. Джед был достаточно легок, чтобы его тащить, пусть он даже и больше меня весит. И правда легок. Дерьмо всплывает, и эти вот дерьмоголовые тоже, наверное.

Он снова очнулся. Я уже подошел близко к дому, так что снова вырубать его не стал. Он ворчал, стонал, пытался что-то орать из-под ленты. Вот тебе и Джед. Плакса, хоть сволочь и мерзавец.

И тупой, как ящик пробок. Я ему дал все шансы, и он ни одним не воспользовался.

Наш дом был всего в миле или в двух от леса, в конце нашей длинной гравийной дороги. До ближайшего соседа — полмили. Хорошо. Тихо. Уединенно.

Очень уединенно.

— Твой велик найдут в ручье, — сказал я дергающемуся Джеду. — Решат, что ты утонул. Подумают, что тело заклинило где-то на дне, или протащило до самой реки. Все притворятся, что опечалены. — Я оглянулся на него и улыбнулся: — А на самом деле — никто не будет.

Канун Рождества. Я втащил Джеда в дверь, в мигающий свет елочной гирлянды, чулки на каминной полке, молоко и печенье, тщательно выставленные на стол. Тесса уже третий год оставляет на столе молоко и печенье, а третий раз — волшебный.

Мама и папа сидели на диване, ожидая меня. Было уже почти одиннадцать — близко к Рождеству. Достаточно близко. Тесс давно должна была лечь спать.

— Вот где ты был.

Мама с укоризненной нежностью покачала головой. Мальчишки всегда будут мальчишками.

— Тебя кто-нибудь видел? — прямо спросил папа. — Шума не было?

— Да брось, па. Ты слишком хорошо меня выучил для этого.

Я сгрузил Джеда на дно камина и пошел к себе в комнату. Открыв шкаф, пошарил среди софтбольных перчаток, мячей, игрушек и игр, из которых я вырос, но выбрасывать не стал, и наконец нашел в углу то, что искал: полированный череп. Он когда-то был очень вонючим, но в нашем роду против такой вони не возражают. С черепа я снял красную шапку с помпоном, отряхнул ее от пыли, стараясь не чихать. Вот только эти вещи и остались, а вяленая оленина вся кончилась. Вокруг основания черепа шла скудная ленточка белых волос, когда-то мягких и курчавых, ныне жестких и редких. Но сойдет. Еще я прихватил красную куртку с белой оторочкой. На выходе взял еще клей у себя со стола и вернулся в гостиную.

— Ты хороший брат, — улыбнулась мне мама.

— Ага, ага. — Я кивнул головой, смутившись от похвалы, потом насадил на Джеда шапку Санта-Клауса, напялил на него красную куртку и приклеил ему волосы на подбородок и челюсти. Он не слишком мне помогал, мотая головой туда-сюда, но и помешал не особенно. Я даже приколол ему на грудь значок Марии-Франчески — завершающий штрих.

Ой как жрать хотелось. Но нет, это не мне. Я взял три печенья, сорвал у Джеда ленту со рта. И сунул туда печенья, не дав ему ни слова сказать, ни завопить. Он слегка посинел, давясь и кашляя. Я решил, что он теперь достаточно долго помолчит.