Раиса Крапп - Ночь Веды

А вот когда свечерело, и пастух заявился на игрища — перетукнуло Яриново сердце по-недоброму. И ничего не значило то, что привела его Любица. Если дурочка эта виды на приблудного имела, то зря, ой зря! Не пара они. А вот Алена… Ох, как ждал Ярин Алену сегодня. Надо было увидеть ему, как посмотрят друг на друга эти двое, боле и не надо, чтоб понять Ярину, опасный ему этот человек, аль можно плюнуть, да забыть.

Ярин глаз не спускал с той стороны, откуда Алена должна прийти. Едва проступил из фиолетовой глубины сумерек ее силуэт, он в момент углядел, сорвался ей встречь.

— Алена! Думал уж — не придешь.

Удивленно Алена бровью повела — что-то было не так с Ярином, и в словах, которыми раньше он ее не встречал, и в голосе смелом, уверенном. И тут же глаза недобро сощурила — ах, вон что! Иван на гулянье пожаловал. Обернулся на голос Ярина… на слова Ярина… О, да он с тенью-Любицей! Ну-ну… поглядим. И поглядела…

Обернулся Иван, имя ее заслышав, с нее — быстрый взгляд на Ярина кинул. И будто неслышный порыв осеннего стуженого ветра прошел — погасил живость в глазах Ивана. Алену досада на нелюбого взяла, — что за комедь он затеял? Хотя, чего тут гадать? Понятно все. И хоть с доверчивой публикой у Ярина не богато, но ему и нужен-то всего один зритель, который бы поверил. Вскипело раздражение, и, видно, плеснуло из глаз ее — бледность проступила на смуглом лице Ярина, но не отступил он, не потупил взора, избегая Алениных глаз, которых он боялся. Нет, вопреки жути, холодом сковавшей его сердце, смотрел Ярин твердо. И Алена одернула себя, потому что крепко помнила теперь — на страсти свои должна она уметь крепкую узду вовремя накинуть.

И возликовал же Ярин, увидав в Алениной сдержанности покорную уступку ему, осмелел.

Все в тот вечер наперекосяк шло. Иван шутил да смеялся с нерадостными глазами; Алена, кроме гнева и досады не чувствуя ничего, все ж воли им не давала, тоже улыбалась да песни пела; Ярин в радости прибывал, сердцем угадывая тот прохладный сквознячок, что промеж этих двух сквозил, и придавало это ему смелости да уверенности в себе. В тот вечер на игрище одного Ярина и несла волна радости. Другие же будто очередь отводили — без огонька плясали, без задора игры играли. Спроси — почему? — не знали бы, что и сказать, просто вечер такой неловкий выдался.

Ухватил Ярин вмиг, что Алена знобко локти ладонями обхватила. Одним движением сбросил к плеч широких добрую свитку свою.

— Озябла, люба моя? Укройся.

Повела Алена надменно глазами — замерли руки Ярина. Всего на миг короткий, неприметный — и укрыл плечи Аленины одежкой своею.

— Ярин… не испытывай меня.

— На что гневаешься, Алена? — Не утишает Ярин голоса своего, потому как ни ей слова эти назначено слышать. А Иван и впрямь — видит Алена — весь здесь, с ними. Головы, опущенной к Любице, не подымает, но взгляд не на Любицу — к ним. — В чем обиду увидала? Но коль гневаться хочешь, вот чупрыня моя — рви, сколь пожелаешь, — в шутку, вроде, склонился перед Аленой, руки ее себе на голову положил.

Пальцы — так бы и стиснули в кулаке густые черные кудри, от запретного желания оцепенели руки на крутых завитках. Отстранилась Алена.

— Не желаешь? — скоморошничает Ярин. — Тогда знаю я, как обиды твои прогнать!

Вдруг сжал Алену в объятии, губы ее нецелованные вмиг своими губами отыскал. Что есть силы отпихнула его Алена, увидала, как приподнялся Иван с травы, гнев в глазах его увидала. Но на руку Ивану Любицына ладонь легла:

— Не надо, Иван, не мешайся. Третий всегда лишний. Не нашенский ты, оглядись сперва.

Сник Иван. И то правда, чужой он тут. Ежели ему и не нравится что-то так что с того? Свои не вмешиваются, знать так и надо, и не ему, чужаку пришлому, порядки новые с первого дня заводить. Только не видит Иван, что хоть молчат свои, да нехорошо молчат — опасливо, настороженно.

— Далече зашел, Ярин. Волков не боишься? — протолкнула сквозь зубы Алена тихо.

— А мне теперь уж ничто не страшно, — так же тихо молвит Ярин, смотрит в упор, не опускает глаз под жгучим взглядом в прищур. — Выпускай волков, коль хочешь.

Если кто и слышит их, непонятен им этот разговор. Только Алена да Ярин знают, о чем речь ведут.

— Да ты страшного еще не видал, поверь мне. Боле терпение мое не испытывай. Сейчас уйдешь ты единого слова больше ни молвя. И помни — я не прощаю тебя.

Смотрит Ярин в Аленины глаза, а по спине — колючие мурашки. Не оттого, что в рубахе одной стоит, а от холодного злого пламени, что разливается в глазах ее. Помнит он это зеленое пламя. Во рту сухо стало. Повела Алена плечом слегка, свитка на траву свалилась. Нагнулся Ярин, поднял ее молча. Алена больше на него не глядела, глаза опустила, гнев свой утишая. Подняла их, когда спина Ярина уже с темнотой смешалась.

Против воли глянула она недовольно на Любицу и отшатнулась та, будто с ходу на колючий терновник наткнулась. Досада взяла Алену — опять не сумела она совладать с тем темным, что будил в ней Ярин.

Часть шестая

о том, как Алена против воли дает Ярину обещание

Будто через кривые зеркала глядели друг на дружку Иван с Аленой. И в злой той кривизне бесследно терялась истина, а наружу выходило чужое, напускное. И видели они не то, слышали не то, и делали не то, что сердца велели. И ведь знала Алена, душою всей чуяла, что вот он, судьбою сужденный. Но еще лежала на душе обида горькая, недоумение. Укрытое ими как гнетом, ушло это знание глубоко-губоко, на самое донышко сердца. Алена словно и забыла про то, о чем пела ей и ликовала душа в утреннем лесу, полном солнечного света и птичьих песен. Да, бывало, удивляла Алена сельчан своей мудростью не по годам великой. Но теперь разум ее оказался полоненным любовью и ненавистью. И равно боролась Алена как с пленом любви, так и с пленом ненависти. И с равным неуспехом.

Всей душою тянулась она к светлоликой судьбе своей, но дни Аленины и ночи наполнились теперь горечью, чей полынной вкус был ей раньше не ведом. И еще досадно было Алене, что не умеет скрыть она этих чувств своих, потому что мать спросила однажды вечером за ужином:

— Что творится с тобой, доню моя?

— Про что ты, матушка?

— Про печаль в глазах, про смех неискренний.

— Ох, мама, увидала ты чего и нет вовсе, — улыбнулась Алена.

— А я не глазами вижу. Когда тебе нехорошо, и у меня на сердце будто камень лежит.

— Да нет же, матушка, хорошо все, выкинь ты этот камень. А печали мои ты знаешь — идут люди, будто могу я их беды и недуги рукою отвести. А я могу так мало. И знаю, что так правильно, так надо, а каждый раз забываю, и каждый раз хочу, чтоб ушел от меня человек здоровым и счастливым. Устала, наверно, от чужих горестей.