Линкольн Чайлд - Зубодёр

Пендергаст сделал глубокий вдох и медленно выдохнул.

            – Глаза понемногу привыкли к полумраку, и мне удалось рассмотреть явную запущенность жилища. На полу лежал потертый, изъеденный мышами персидский ковер. Картины на стенах настолько потемнели от времени, что их нельзя уже было рассмотреть. Балюстрада частично отсутствовала, а по обеим сторонам лестничного марша стояли вазоны с несколькими засохшими растениями. А потом я обратил внимание на кое-что еще… на кое-что очень необычное. Комнатные стены и мебель выглядели не ровными, как им надлежало быть. Их поверхность казалась… объемной, рельефной. Когда отец с опаской дошел до середины парадного, тьма отступила, и я заметил, что все вокруг, включая обои, источает мириады крошечных сверкающих искр, складывающихся в причудливые завитки и линии. В изумлении я смотрел на них, не в силах понять причину этого необычного эффекта.

            Отец быстрее меня сообразил, что это такое. Я услышал, как он сдавленно ахнул и, замерши на месте, протянул лампу к одному из особо замысловатых узоров на обоях.

            И тогда я понял, что эти узоры не были обойным рисунком. Они состояли из крошечных блестящих предметов, прикрепленных к стене. Пока я разглядывал завитки, отец шагнул вперед, и я догадался, что это были за блестящие штуковины.

            Это были зубы. Крошечные белые отполированные зубы. Я потерял дар речи, равно как и отец. За первой догадкой последовала вторая: я увидел, что причудливые завитки были повсюду. Они тянулись вдоль лепных украшений, обрамляли деревянные стенные панели, образовывали петли и спирали вокруг дверных косяков, взбегали наверх по балюстраде, и украшали позолоченные края висящих на стенах картинных рам. Зубы… куда не глянь, отовсюду на меня смотрели крошечные резцы и премоляры. С невероятной точностью кропотливо выстроенные в ряд вереницы молочных моляров пунктирными линиями повторяли очертания комнаты. Часть зубов была прикреплена к стенам жевательной поверхностью, отчего их изогнутые корни отвратительным образом торчали наружу. Их закрепленные при помощи корней собратья выстроились желто-белыми костяными рядами, будто готовые впиться в воздух. Зубы образовывали завитки и спирали, похожие на изготовленные обитателями Южных морей ожерелья из раковин каури, а также разбегающиеся в разные стороны пучки тонких линий, подобные замершим в воздухе всполохам фейерверков. Были и другие, более массивные узоры, напоминавшие зловеще ухмыляющиеся лица с глазами-щелочками и разверзнутыми ртами, которые, как будто кричали на нас со стен.

Мой отец не проронил ни звука. Кажется, молчание пугало меня больше, чем, если бы он вскрикнул от отвращения. Он медленно подошел к ближайшей стене, поднял лампу и поводил ею по сторонам. Бесчисленное множество миниатюрных остроконечных теней заплясали вокруг, как в каком-нибудь кошмарном представлении с волшебным фонарем. Работа была проделана с чудовищной… аккуратностью или, если угодно, фанатичностью.

Широко раскрыв глаза от удивления, я глядел по сторонам. Но несмотря на шок и на то, что я практически оцепенел от страха, какая-то крошечная частица моего сознания не могла не задуматься над тем, как долго все это продолжалось. Сколько детей на протяжении скольких лет пожертвовали свои зубы на это наводящее ужас поделие. Чтобы скопить такое количество зубов, Старик Дюфур и впрямь должен был быть очень-очень старым.

С мучительной неторопливостью отец прошелся вдоль всех четырех стен парадного, подсвечивая себе лампой и разглядывая зубное творение. Зачем ему вообще понадобилось рассматривать и изучать его, я не знаю. Моих сил хватило только на то, чтобы не зажмуриться от омерзительного зрелища.

От ужаса я машинально попятился, потерял равновесие и, стараясь устоять на ногах, инстинктивно выбросил назад руку и, коснувшись стены, ощутил отвратительный холод жесткой неровной поверхности. Вскрикнув как от ожога, я отдернул руку от острых зубных бугорков и вновь оступился, задыхаясь от страха.

            Пендергаст замолчал. Постепенно его дыхание, участившееся во время пересказа последних событий, выровнялось и, в конце концов, он продолжил рассказ.

             – Отец обернулся, и я заметил появившееся на его лице непонятное, отстраненное выражение. – "Ступай на улицу", – сказал он. – "Я должен найти Эверетта".

            Но я ослушался. Мне было страшно оставлять его, и когда отец направился к двери в дальней части парадного, я вдруг побежал следом за ним. Не обращая на меня внимания, он шагал по темному коридору, держа наготове револьвер.

            Мы вышли на выложенную плиткой и мрамором кухню, но там не нашлось ничего, кроме плесени и крысиного помета. В диванах и креслах, что стояли в убогого вида гостиной, поселились грызуны. Здесь также не было следов ни дяди, ни Моруса Дюфура.

А в самой дальней части дома, в маленькой комнатке, выходившей в то, что когда-то было садом, мы обнаружили кабинет. Внутри стояло старинное зубоврачебное кресло конца девятнадцатого века – деревянное, потемневшее от времени, с полированными латунными ручками и обглоданным крысами потрескавшимся кожаным сиденьем, из которого наружу торчала набивка. На стоящем рядом с креслом старинном латунном лотке мы нашли набор ржавых стоматологических инструментов с костяными ручками.

И там мы увидели кое-что еще. На лотке, с военной педантичностью выложенные в ряд, лежали зубы. Тридцать два зуба. Но нет – это были не детские зубы. Они принадлежали взрослому человеку. Влажные, с окровавленными корнями… некоторые из них были вырваны с такой силой, что на корнях остались кусочки челюстной кости. И вырваны они были недавно.

            – "Вырваны они были недавно", – глухо повторила Констанция и вспомнила: – "Я задобрил его".

            – Эверетт всегда был очень точен в выражениях. Он и вправду задобрил Старика Дюфура. Что же за ужасный это должен был быть обмен.

            – И что с ним случилось? – спросила Констанция?

            – Мы больше никогда не видели дядю Эверетта, – ответил Пендергаст. – Полицейские обыскали дом, затем провели повторный обыск. Дюфур и мой дядя как сквозь землю провалились. Были люди, говорившие, что слышали крики в ночи, что видели темную фигуру, волочившую сундук по заброшенным пирсам на Сент-Питер-стрит, но, конечно, все эти россказни так и остались слухами.

– И что стало с обычаем оставлять зубы у дома Дюфура? – спросила Констанция. – Задабривание Зубного фея продолжалось?

            – Ты же знаешь детей, моя дорогая Констанция. Детские обычаи не умирают. Они передаются дальше с упорством, коего нет ни у одного взрослого обычая. Зубы оставляли, хоть дом Дюфура и дальше продолжал разрушаться. А затем, одной темной ночью он сгорел. Это случилось спустя три года после описанных мною событий. Никто особо не удивился – заброшенные дома имеют тенденцию сгорать. Что до меня, то я долго задавался вопросом, не причастен ли каким-то образом к случившемуся мой брат Диоген. Позже я обратил внимание, что он очень любит пожары. Чем огонь сильнее, тем лучше.