Мальчики в долине - Филип Фракасси

– Питер, – тихо говорит он, озираясь по сторонам. – Мы могли бы сбежать отсюда. Вдвоем. Могли бы добраться до фермы.

Мой несчастный желудок, и без того измученный голодом и тревогой, ухнул вниз. Я надеялся, что Дэвид одумался, что он готов защищать детей, брать на себя ответственность. Похоже, я ошибался.

– И оставим всех тут умирать? – спрашиваю я негромко, но с раздражением.

Он вздрагивает, и в его глазах закипает хорошо знакомая мне ярость.

– Не изображай передо мной Святого Петра. Не сейчас, когда вокруг творится… такое дерьмо. – Он крепко сжимает мой локоть. – Я хочу жить, Питер. И ты тоже, я знаю. Ради себя, ради прекрасной Грейс, которая ждет тебя на ферме. Ты знаешь дорогу, ты был там кучу раз. Уверен, у нас получится.

– Я так не думаю. И даже если допустить, что у нас получится, я ни за что не брошу остальных. Они без нас погибнут.

– Ты ведешь себя как эгоист, – с возмущением говорит он.

– С каких пор помощь другим – это эгоизм?

– Потому что ты делаешь это для себя, – говорит он, тыча пальцем мне в грудь. – Ты веришь во все это дерьмо, которым пичкает тебя Эндрю. Ты не видишь реальности. Считаешь себя не тем, кто ты есть.

– А кем же? – раздражаясь, но не очень уверенно спрашиваю я.

– Мы не их родители, Питер. Мы не чертовы священники. – Его глаза наполняются слезами, и я чувствую, как стихает злость, и мне становится его жалко. Я знаю, что ему страшно. Мне тоже.

Но.

– Я это понимаю, – говорю я, пытаясь его успокоить и одновременно обращаясь к его чувству долга. – Но мы нужны им, мы нужны Эндрю. Мы сможем защитить их ночью. Потом, утром, кто-нибудь отправится на ферму. Ты или я. При свете дня. Но не вдвоем и не в темноте. Посмотри на них, Дэвид. Большинство из тех, кто постарше, примкнуло к Бартоломью и другим. Здесь нет никого, кроме… маленьких детей. Байрон и Тимоти – единственные, кто сможет оказать сопротивление, если дойдет до драки.

– И Эндрю, – говорит Дэвид, но я чувствую, что он почти сдался, хотя никакой радости от этого не испытываю. – Боже, это просто кошмар.

– Кроме того, – говорю я, решив рискнуть и поделиться с Дэвидом своими мыслями о происходящем, даже если он решит, что я сошел с ума, – мне кажется, мы имеем дело с чем-то сверхъестественным.

Дэвид скептически смотрит на меня. Такой реакции я и ожидал.

– Что ты имеешь в виду?

Я продолжаю в надежде, что смогу все объяснить и убедить его. И он увидит то, чего не видит Эндрю… или не хочет видеть.

– Слушай, я хотел рассказать тебе об этом раньше, но думал… Дэвид, тут замешаны темные силы. Какое-то зло. Не знаю… – Я смотрю ему прямо в глаза и решаю доверить ему свою тайну – ощущение чего-то потустороннего. – Думаю, те мальчики одержимы, Дэвид. Думаю, в них вселились демоны, заразив их своей кровожадной ненавистью. Помнишь того мертвеца? Я говорил с Эндрю…

– Погоди, погоди… погоди секунду, – говорит он и смотрит на меня так, словно у меня выросла вторая голова. Словно я сошел с ума. – Ты думаешь, эти ублюдки ведут себя так, потому что одержимы? Типа в них дьявол вселился?

Я краснею и киваю.

– Да.

– Господи Иисусе, Пит, если бы я знал, что все так далеко зашло… – говорит он, качая головой. – Боже мой…

– Прекрати, – обрываю его я, злясь и смущаясь. Мне грустно и неприятно осознавать, что он не видит того, что вижу я. – В нашем мире есть зло, которое мы не можем постичь, Дэвид. Вся религия зиждется на этом факте. Тот человек был одержим. Эндрю практически признал это. Он практиковал оккультизм. Вместе со своими подельниками принес в жертву маленькую девочку…

– Ладно, если этот человек выпустил демонов и они вселились в детей, то почему не все дети свихнулись? Почему демоны не вселились в священников? А? В тебя? И в меня?

Я тоже задумывался над этим, но не нашел ответа, не знаю, почему это не коснулось ни меня, ни его.

– Может, сила воли у одних людей больше, чем у других. Или одни люди легче поддаются одержимости. – Я пожимаю плечами, понимая, насколько неубедительно это звучит. – Пути зла неисповедимы…

– Господи Иисусе. Хочешь увидеть зло, Питер? Гляди, – говорит Дэвид, и сует свои руки мне в лицо, и мне приходится смотреть на его покрытые шрамами пальцы, на сломанный, неправильно сросшийся сустав, рубцы на ладонях и запястьях, следы от розог, которыми нас наказывал Пул, когда мы были совсем детьми. Дэвида он избивал до крови. Это случалось не раз. – Вот, Питер. Вот твое гребаное зло.

Он грубо хватает меня и утаскивает в угол, подальше от остальных.

– Знаешь, что случилось с теми ребятами? Никакое зло в них не вселялось. Все не так, как ты думаешь. Они просто обезумели. Сломались. Их достало это место. Достало все дерьмо, которое им годами приходилось выносить. Им надоело быть голодными, надоело терпеть издевательства и побои. Черт возьми, если бы не ты, я бы, наверное, тоже к ним присоединился.

Помимо воли у меня отвисает челюсть.

– Ты это не серьезно.

– Уверен? – огрызается он. – Ты знаешь, что у меня на душе, Питер? Знаешь? Могу поклясться, что нет, – шипит он, готовый расплакаться и глотая слова.

Он делает глубокий вдох, выдыхает. Выражение лица смягчается, на смену гневу, словно унесенному утренним приливом, приходит печаль.

Я не знаю, что сказать. Мне невыносимо грустно – я хорошо понимаю, что он чувствует. В нем кипит борьба. Ненависть. Мне хочется плакать. Я вглядываюсь в его лицо: больше всего на свете мне хотелось бы помочь ему, унять боль, которая его не отпускает. Я кладу руку ему на плечо.

– Хорошо, хорошо. Я тебя услышал. Но если мы хотим справиться с тем, с чем имеем дело, мы должны действовать сообща, братишка. Вдвоем. Только вместе мы сможем пройти через это.

Дэвид избегает моего взгляда, и я понимаю, что его внутренняя борьба утихает, прячется в далекий закуток души, и я рад этому.

Я хочу ему помочь, но в то же время нуждаюсь в нем.

– Один я не справлюсь, – говорю я.

Наконец он кивает. Поворачивается ко мне спиной и уходит прочь.

Я смотрю ему вслед и испытываю облегчение от того, что мне удалось привлечь его на