Клайв Баркер - Книги крови III—IV: Исповедь савана

Отец аккуратно высморкался — трижды, как всегда. Сначала левую ноздрю, потом правую, потом опять левую. И исчез…

— Старый ублюдок.

Раздался свисток проходившего невдалеке поезда Гевин поднял глаза. В нескольких метрах перед ним абсолютно неподвижно стоял., он сам. В той ясе одежде, которую он взял, уходя из квартиры. Она стала грязной и потрепанной. Но кожа! Такой прекрасной кожи никогда он у себя не помнил. Она почти светилась в промозглом осеннем воздухе, а слезы на щеках двойника еще больше подчеркивали совершенство черт.

— Что с тобой? — спросил Гевин.

— Ничего особенного. Я всегда плачу на кладбище. — Переступая через могилы, он направился к Гевину.

Под его ногами скрипел песок, пригибалась жухлая трава. Все было так реально.

— Ты бывал здесь раньше?

— Да, много раз… в течение многих лет.

Многих лет? Что он имеет в виду? Неужели он оплакивал здесь тех, кого убил?

— Я приходил к отцу. Дважды, может, трижды в год.

— Он не твой отец, — удивленно пролепетал Гевин. — Он мой.

— Что-то я не вижу слез на твоих глазах.

— Я чувствую…

— Ничего ты не чувствуешь, — ответил ему он сам — Признайся, что не чувствуешь ничего особенного.

Это была правда.

— А я… — Слезы хлынули из глаз двойника. — Я буду помнить о нем до самой смерти.

Это походило на дешевый спектакль, но откуда столько горя в его глазах? Почему слезы обезобразили его прекрасные черты? Гевин не любил плакать — в такие минуты он самому себе казался жалким и смешным. Но это существо не скрывало слез. Оно ими гордилось. Они были его триумфом.

Даже теперь, когда перед ним стояло воплощение скорби, Гевин не находил в своей душе никакого отклика.

— Ну же, утри сопли. Я прошу тебя.

Двойник едва ли слушал.

— Почему мне так больно? — спросил он после небольшой паузы. — Это страдание делает меня человеком?

Гевин пожал плечами. Его мало заботило сложное искусство быть человеком Двойник тем временем утер рукавом слезы, шмыгнул носом и с тем же выражением невосполнимой потери на лице попытался улыбнуться.

— Прости, — сказал он. — Я, конечно, веду себя глупо. Пожалуйста, прости меня.

Пытаясь успокоиться, он сделал глубокий вдох.

— Все в порядке, — ответил Гевин.

Разыгравшаяся сцена немного смутила его, и он хотел уйти.

— Твои цветы? — спросил он, отвернувшись от могилы.

— Да, — кивнул двойник.

— Он терпеть не мог цветов.

Существо всхлипнуло.

— Ах…

— А впрочем, какое это имеет значение.

Даже не взглянув на своего двойника, Гевин повернулся и зашагал по узкой тропинке, ведущей к церкви.

— Не мог бы ты порекомендовать мне хорошего дантиста? — услышал он за спиной.

Гевин усмехнулся и пошел своим путем.

Был час пик. Узкая дорога, проходившая рядом с церковью, была слишком тесна для нескончаемого потока автомобилей. Пятница — завершилась еще одна неделя, и сотни людей спешили домой. Блеск фар, пронзительные сигналы.

Гевин сошел с тротуара, не обращая внимания на визг тормозов и ругань водителей, и двинулся вперед, не глядя по сторонам, будто гулял по цветущему лугу.

Одна из машин задела его крылом, с другой он чуть не столкнулся. Нетерпеливое желание людей поскорее добраться до места, откуда они вскоре будут стремиться уехать куда угодно, было комическим. Пусть они злятся на Гевина, пусть ненавидят, пусть рассматривают его бесцветное лицо… и катят дальше. Возможно, один из них не успеет повернуть руль и собьет его. Все равно. Отныне он принадлежит случаю, знаменосцем которого ему так хотелось стать.

Книга крови IV

Алеку и Кону

Восстание

(Пер. с англ. В. Эрлихмана)

Когда Чарли Джордж просыпался, его руки лежали спокойно.

Он мог сквозь сон выпутываться из-под одеяла, когда ему было слишком жарко. Мог встать, пойти на кухню и налить себе стаканчик холодного апельсинового сока. Мог потом вернуться в постель, тихо залезть под одеяло и прижаться к теплому боку спящей Эллен. Руки ждали, когда его глаза сомкнутся, а дыхание станет мерным, как часы. Когда он уснет. Лишь тогда они осмеливались начать свою тайную жизнь.

Уже несколько месяцев Чарли просыпался с ощущением боли в ладонях и запястьях.

— Сходи к врачу, — говорила ему Эллен, как всегда невозмутимо. — Почему бы тебе не пойти к врачу?

Он терпеть не мог врачей, и вот почему: кто, будучи в здравом уме, станет доверять людям, делающим деньги на болезнях?

— Может быть, я слишком много работаю?

— Возможно, и так, — соглашалась Эллен.

Это было самое простое объяснение. Он работал упаковщиком, весь день двигал руками. Немудрено, что они уставали.

«Брось психовать, Чарли, — сказал он своему отражению, похлопывая себя по щекам, чтобы очнуться. — Твои руки в порядке».

Каждую ночь повторялось одно и то же. Происходило это примерно так.

Чарли засыпал на широкой супружеской кровати рядом с женой. Он — на спине, чуть похрапывая, она — свернувшись слева от него. Голова Чарли покоилась на двух пухлых подушках. Челюсть его слегка отвисала, и глаза под закрытыми веками изучали мир сонных грез — он боролся с огнем пожара или пускался на приключения в жаркие недра борделя. Сны бывали иногда забавными, иногда пугающими.

Потом под простынями начиналось какое-то движение. Медленно, осторожно, руки Чарли выскальзывали из-под теплого одеяла на воздух. Их указательные пальцы, встречаясь, кивали друг другу, словно увенчанные ногтями лысые головы. Они радостно обнимались, как старые товарищи по оружию. Чарли стонал во сне — на него обрушивался горящий дом. Руки застывали, будто ничего особенного не происходило. Но когда дыхание Чарли вновь становилось ровным, они возобновляли спор.

Случайный наблюдатель, окажись он посреди ночи у постели Чарли, подумал бы, что у спящего умственное расстройство. Его руки извивались, то поглаживали друг друга, то пытались бороться. Но в их судорожных движениях явно просматривалась некая последовательность. Молено было подумать, что Чарли говорит во сне. Но нет, говорил не он — это руки каждую ночь сходились у него на животе и обсуждали свои планы. Готовили восстание.

Чарли не сумел полностью избавиться от беспокойства по поводу боли в руках. Он чувствовал, что его жизнь выбилась из привычной колеи. Все чаще он ощущал себя оторванным от ежедневных и еженощных ритуалов бытия — становился зрителем, а не участником. Это касалось и личной жизни.