Павел Чибряков - Что-то… (сборник)

Однажды в теннисной школе случилось что-то невразумительное. Они отрабатывали подачу, пытаясь, время от времени, пробивать эйсы, когда внезапно со стороны раздевалок раздался звонкий девичий вскрик. Все, конечно, рванулись туда, и увидели, что в коридоре перед раздевалками на полу лежала, свернувшись калачиком и скрестив руки на груди, та самая «Оно». А у стены сидел с ошалевшим видом донельзя прыщавый парень и монотонно бубнил:

«Я только обнял её. Я просто хотел пошутить. Я всего лишь обнял её».

Впоследствии выяснилось, что он, подкравшись к ней сзади, обхватил её руками, крепко прижав её к себе (он не стал говорить, что лапанул её за грудь, желая удовлетворить давний интерес о её размере). Что произошло потом – он не понял; очнулся он уже на полу, пребывая в странном состоянии.

Когда «Оно» начала приходить в себя, одна из тренеров, поинтересовавшись, как она себя чувствует, дотронулась до её плеча. От этого, казалось, их обоих как будто ударило током и отшвырнуло друг от друга. «Оно» прижалась к стене, дико зыркая на окружающих. Понадобилось довольно много времени, чтобы успокоить её. Потом было о чём порассуждать и погадать тем, кто это видел, и тем, кому об этом рассказали. Но так и не сложилось однозначного мнения о том, что же с этой особой не так. Никто ведь не знал, что…

***

…когда ей было десять лет, её изнасиловал пьяный «пэтэушник», затащив её в гаражи. Он, противно хмылясь, твердил, что сделает её женщиной, что она сейчас испытает кайф. А ей было очень больно. И страшно. И противно. Но главное – больно. Закончив её мучить, он вытер свой член её юбочкой и, осмотрев её с ухмылкой, ушёл прочь, тихо насвистывая.

Всё, что последовало за этим, было каким-то нереальным. Милиция, врачи, опять милиция, истерика на опознании, и опять врачи. Показавшееся строгим, как всё, что связано с врачами, заключение «сильнейшее повреждение органов малого таза»; и обидные, оттого, наверное, что были сказаны соседке, да ёщё прямо в подъезде, слова бабушки: «Он ей там всё порвал. Совсем. Не быть ей женщиной». Это ещё почему?

Произошедшее изменило её полностью. Она возненавидела всех представителей противоположного пола; сначала эта ненависть была по-детски нарочитой, но потом переоформилась в нечто инстинктивное. Она с трудом выносила, когда близко от неё находился какой-нибудь «он» старше её хотя бы на два года. Мальчишек же она могла просто презирать, без страха. Она упорно отказывалась носить платья и юбки (в тот проклятый день на ней была коротенькая юбчонка, в которой она занималась теннисом), и одевала теперь только брюки, джинсы, в крайнем случае – широкие шорты. И то, шорты надевались только по необходимости – в джинсах в теннис особо не поиграешь, а бросать теннис ей не хотелось.

Но её отношение изменилось не только к парням, но и к девчонкам. Для неё они стали дурами, которые, прыгая по корту в мини-юбочках, позволяют всем, кому захочется, пялиться на их трусы. А если и надевают шорты, то такие обтягивающие, что ягодицы выпячиваются наружу. И ведь их забавляет, что парни на них пялятся, хоть они их за это и презирают. Сами не знают…. А ещё она стеснялась при них раздеваться. Она так боялась, что кто-нибудь сможет увидеть, что у неё…

Когда у неё начала расти грудь, она с удовлетворением подумала, что бабушка ошиблась. Она обрадовалась, когда у неё начали расти волосы «там»; она хотела, чтобы они поскорее отросли, скрыв её…

Но бабушкины слова снова припомнились лет в четырнадцать, когда у девчонок начали случаться месячные и они, делясь друг с дружкой, приставали и к ней с вопросом «А у тебя уже…?». А что «уже»? После разговора с мамой ей, наконец, стало полностью понятно значение бабушкиных слов. Однажды, на всё тот же вопрос очередной девчонки она ответила утвердительно и от неё отстали. Потом она даже придумала себе цикл, чтобы не приходить на тренировки в «эти дни», и тем самым соответствовать…

Но проблемы на этом не кончились. Вскоре она заметила, что привлекает парней. Ну, конечно! Ведь её грудь росла как на дрожжах (вся в маму), а для «этих» титьки – как…. Приходилось носить одежду на размер больше, убеждая маму, что именно такую и надо покупать. У неё было довольно симпатичное лицо, но вот его выражение…. И у неё получалось одним только взглядом гасить всякий интерес к себе. Вот и ладно. И ей было наплевать, что о ней думают.

И даже с подружками детства, которые, конечно, были в курсе того, что с не случилось, отношения постепенно сходили на нет. Просто увеличивался разрыв между их интересами. Ведь она упорно избегала «тусовок», и даже просто компаний, где были парни. К тому же она не могла, или не хотела, поддерживать большую часть из тем разговоров, которые обычно ведут между собой большинство девчонок-подростков. Так что и с подругами у неё было…

Но при этом её отнюдь не радовала и нежная привязанность к ней со стороны младшей сестры бабушки – противной старой девы с омерзительными манерами. Эта идиотка решила, что между ними есть что-то общее, что их связывает. И хотя некоторые суждения старушенции о «породе кобелей» были близки к её собственным, ей было противно быть как бы «заодно» с этой уродливой дурой, помешанной на религии и всём, что связано с «благодатью чистоты и непорочности».

В общем, в пятнадцать лет её жизнь состояла из одиночества, болезненного отношения к самой себе как части человеческого сообщества, и страхов, страхов, страхов. В конце концов, она словно «окуклилась» во всём этом, замкнувшись в своём собственном мирке, где ей было… хорошо и спокойно. Там она чувствовала себя нормальной, оставаясь такой, какая она есть. Там существовали устраивающие её стандарты взаимоотношений, и всегда предполагался некто, кому она была нужна и кто был готов строить их отношения по её правилам. И только там она была готова признать, что ей кто-то нужен.

Но это всё было исключительно на подсознательном уровне. Желание любить и быть любимой таилось где-то в глубине, не имея возможности даже туманно оформиться и проявиться. Всё это придавливалось толстым слоем сознания, затрамбованного страхами, индивидуальными, искалеченными представлениями об отношениях между людьми, и твёрдой убеждённостью в ненужности того, что для других является естественно-необходимым.